В краю родном - [32]

— Чего тебе-ка? — спросил дед.

— Не пойдешь сторожить-то?

— Надо идти, парень. Давай поедим чего-нибудь.

— Давай.

Они поели картошки с квашеной капустой. Человек Васька насчет еды был неприхотливый, что дадут, то и ест. Да еще нахваливает. Поели, кваском запили, крякнули — и сыты. Сыты ли, голодны, а больше нет ничего.

Ушел дед. Васька остался один дома. Он сел к окошку, пытаясь хоть что-то рассмотреть на улице. Но там, как и вчера, гудела дикая белая тьма. «Занесет весь дом, — подумал Васька. — Навалит сугробы до самого неба. Как тогда? Отец, буди, придет с войны, так вызволит».

Васька улыбнулся, но потом подумал: а вдруг его там убьет? А он его даже и не видал живого, только на фотокарточках.

Васька видал отца, но не помнил этого, мал сильно был. Когда отец уходил на войну, бабушка говорила, тот взял Ваську на руки и крепко обнял.

5

Белым-бело. Не успеют люди тропку проделать до колодца, утром глядь — нет никакой тропки, ни колодца, все занесло.

Куда идти Ваське? Много не находишь по такому снегу. Вот и сиди дома. Хорошо хоть дед рядом. Он уже не возил сено, потому что почти все вывезли. Председатель объявил аврал, всех людей с других работ послал возить сено и даже сам ездил. Получилось что-то вроде субботника. С кормами в колхозе стало полегче.

Нынче бабушка ушла трепать лен, а дед с Васькой остались дома. Сначала дед ничего не делал, только сидел на лавке да зевал от скуки, потом вспомнил, что надо ему Васькин валенок ушить. Стал сучить дратву. У него была одна рука, однако дратву он сучил ловко, даже борода не мешала.

Сидит Васька на лавке. Возьмет да и станет смотреть на дедов нос. А нос у того, что сапог, очень большой и какой-то самостоятельный. Потом Васька посмотрит на дедовы уши рассмотрит шею, которая вся изрезана глубокими морщинами, будто кто-то ее складывал, складывал гармошкой да и не разгладил потом.

Так и сидят друг против дружки, старый да малый. Печка гудит, поленья еловые стреляют. «Не приведи господь, — сказала бы бабушка, если бы она была дома, — как бы сажа в трубе не загорелась». А дед даже внимания не обращает. Дратву в иголку вдевать стал.

Сумерки вдруг забрезжили в избе. Глянул Васька в окошко, а на улице все посерело, как мышь. Только снег еще белеет из этой серости, словно сахар.

Дед пыхтит над валенком. Посмотрел Васька в угол избы, и показалось ему, что там кто-то есть. Там вон, около хомута. Ишь ты, скрипнуло половицей. Васька вздрогнул и придвинулся к деду. Но потом все-таки пошел за печку проверить. Пусто там, один только хомут висит на спице да веревка.

— Дед, а домовой-то есть?

— Враки тебе.

— А бабушка говорила, что есть.

— Кто его видел?

И дед смеется без голоса. Он почему-то никогда не смеется громко, а все шепотом. «Какой ты еще глупый, Васька, — подумал дед. — Совсем дурень».

— Может, кто и видел, — сомневается Васька.

— Никто не видел, — упорствует дед. Сам он не верит ни в бога, ни в черта, ни в домового, да только помалкивает, чтобы бабушку не сердить. Еще в германскую войну забрел как-то к ним в окопы солдатский агитатор и заявил: «Религия — это хуже вина, ребята». Нет-нет да и вспомнит старик про этот случай.

Васька лукаво улыбается и спрашивает:

— А что домовой ест? Картошку?

— Отвяжись, христа ради! — серчает дед. А сам просто не может иглой попасть в дырку, которую он просверлил в валенке шилом.

Но вот уж совсем смеркнулось. В углу темно, за печкой шуршит. И Ваське становится совсем невмоготу сидеть. Он еще ближе к деду.

— Что бабушка-то не идет у нас? Хоть бы лампу зажгла.

— Да ведь придет, никуда не денется.

— Почему ты так думаешь?

— Потому что корову доить надо.

— Чего доить-то в потемках. Много ли видно в таких потемках, — рассуждает Васька. — И вчера молоко опрокинула.

— Не знаю я ничего, — бормочет дед, щупая иглу в валенке.

— Дед, а ты читать умеешь?

— Не умею.

— И буквы не знаешь?

— Не знаю.

— А Верка знает три буквы.

Дед молчит. Наверное, сердится на Верку, что та маленькая, а знает целых три буквы.

— Не дай бог война, — вздыхает Васька. — Как там отец-то мой в такую холодину?

Так вчера говорила Васькина мама, сокрушенно качая головой.

— Ну-у, — отвечает дед, вынимая иглу изо рта и запуская ее в валенок. Он уже ничего не видит впотьмах, и работа почти не продвигается. — Воюет твой отец.

Маленькая печка прогорела, притихла, не фырчит в трубе, уголья гаснут, подергиваются пеплом. Холод от дверей ползет по полу, подбирается к Ваське, к его деду. Надо опять растапливать печку, да никому неохота идти в сени за дровами.

— Дед, а бывают людоеды? — вдруг спрашивает Васька.

— Почем знать, бывают, видно.

А Васька почти уверен, что в углу за печью сидит людоед и точит зубы. Вот бы пойти посмотреть. И, превозмогая страх, Васька идет в угол. Никого нет, темнота.

— Ты чего туда шастаешь, Васька?

— Да так. А оборотни бывают?

Бедный Васькин дед не выдерживает. В сердцах он швыряет валенок под лавку и лезет на печь, кряхтя и стеная, мол, когда и кончится эта проклятая зима. Было бы лето, бегал бы Васька с утра до ночи на улице, не приставал бы к нему.

Наивный дед. Разве скроешься от Васьки? Он тут же на печь вслед за дедом.