В когтях неведомого века - [74]

Увы, торговцы сразу же теряли интерес к гостю, как только выяснялось, что ноздреватый сыр, запах которого заставлял терять ориентацию в пространстве пролетающих мух, огромные золотые серьги подозрительно «самоварного» цвета, но со «взаправдашними» бриллиантами, фирменные «непригорающие» горшки для приготовления какой-то особенной каши или тяжелый, как вериги православных юродивых, шлем, – все это его совсем не интересует…

Благодаря своему топографическому идиотизму и чистосердечной помощи встречных парижан, которые, как и жители любого мегаполиса, страстно ненавидят приезжих и стараются отправить их по максимально запутанному маршруту (а то и в обратном направлении!), Арталетов вскоре безнадежно заплутал в узеньких улочках и похожих друг на друга, как однояйцевые близнецы, площадях, непременно украшенных в центре монументальным колодцем. То, что на голову в любую минуту могло быть выплеснуто ведро помоев, вынесением которых на задний двор, как в варварской России, местные высококультурные хозяйки себя не утруждали, а вывернувшая из-за угла повозка запросто могла превратить зазевавшегося пешехода в лепешку, уверенному ориентированию тоже мало способствовало. Добавьте к этому то обстоятельство, что крыши почти смыкались вверху и увидеть, в какой стороне находится солнце, было просто нереально. Как бы вы себя чувствовали в подобной ситуации?

Когда же десять минут спустя, после продолжительной беседы с одним субъектом, очень приличным на вид, но обладающим чересчур горячим южным темпераментом и с поразительной бестолковостью беспрестанно размахивающим руками и поминутно хлопающим собеседника то по плечу, то по боку, наш герой обнаружил, что его новенький кинжал с чеканной гардой, обошедшийся аж в два экю, а также пяток серебряных пуговиц и пряжка с колета волшебным образом испарились, он вообще впал в уныние.

«Будь проклят этот город, – ворчал про себя Арталетов, бдительно следя, чтобы еще кто-нибудь из подозрительно общительных парижан не приближался ближе, чем на расстояние, равное длине клинка шпаги. – Не обманут или обматерят, так обкрадут…»

Проклиная себя за опрометчивую прогулку, уставший до смерти (только что перенесенная болезнь да и треволнения последних дней давали о себе знать) и расстроенный, Жора медленно брел по какой-то незнакомой улице, неожиданно чистенькой и приятной на вид, когда его окликнули сзади.

* * *

Оказалось, что узнал Арталетова тот самый добродушный толстячок, который во время памятной ссоры свежеиспеченного «римского императора» со скандальным хронологом рассказал ему всю подноготную Скалигера, а затем горячо болел за Цезаря на в суде.

«Не может быть!» – скажете вы, и будете не правы: при слове «Париж» вам представляется, наверное, громадный многомиллионный город, но таков он на рубеже двадцатого и двадцать первого столетий, а в ту далекую эпоху насчитывал едва ли сотню тысяч жителей, поэтому встреча мимолетных знакомцев была не столь уж невероятной.

Толстячок, а его, как оказалось, звали Пьером Марзиньи, любезно взялся проводить Арталетова до самого его дома, благо им оказалось по пути. Заодно он выступил и в роли бескорыстного гида.

– Не удивляйтесь, дорогой мой друг, – вещал Марзиньи, услужливо подставляя локоть, чтобы «шевалье» мог на него опереться, обходя особенно емкую неприятного цвета лужу, которую большинство горожан, не мудрствуя лукаво, пересекали вброд: женщины – подобрав юбки, а мужчины – шлепая башмаками там, где помельче. – Парижанам еще далеко в культурном плане до недавних поработителей. Что вы хотите – выливать нечистоты на улицу при них было запрещено под страхом ста ударов батогами… Вы, кстати, знаете, что такое батоги?

– Догадываюсь…

– Так вот: за помои на головы прохожих – сто ударов, за отправление естественной надобности вне нужника – пятьдесят, за скабрезную надпись на стене, скажем, церкви…

– А что, было и такое?

– Конечно! Все это, естественно, считалось ущемлением неотъемлемых прав, притеснением, ограничением гражданских свобод, о чем пытались кричать на площадях некоторые, печально потом кончившие, индивидуумы, поэтому, едва повеяло ветром перемен, все с радостью забыли про насаждаемые порядки. Наоборот, мочиться на виду у всех напротив собора стало неким показателем либерализма, что ли, а разрушать старые памятники, сковыривать, не считаясь с затратами труда и времени, барельефы и замазывать великолепные росписи – настоящим подвигом. Хочешь высыпать мусор из окна – пожалуйста, только убедись сначала, не проезжает ли там король или кто-то из его приближенных, член городского совета, правительственный чиновник или кто-нибудь еще, облеченный властью. В этом случае – тюрьма за оскорбление особы, а в чересчур вопиющих случаях – виселица… Отдельное явление – всяческие пасквили на прежнюю власть. Редкий писака не отметился, изображая монголов кровожадными дикарями, многоженцами и мужеложцами, поедателями христианских младенцев и собственных экскрементов…

Георгий задумчиво почесал затылок: что-то очень похожее напомнили ему порядки, так замечательно описанные новым знакомым.