В канун бабьего лета - [4]

— Ишь когда повинилась, — в сердцах сказал Игнат и все-таки, довольный, не ожидавший скорого покаяния, усмехнулся. Потом он сощурился, сдвинул брови. Да если бы повинилась раньше — не простил бы, нет. Другое бы что, может, простил и забыл, но то, что случилось тогда, давно…

— Нам трудно было бы…

— Ты что же, знала, что… будет в тот день?

— Нет. — Любава поглядела в окно, как бы жалея о том, что заговорила о далеком прошлом.

Игнат подумал: «Неужели ей с тем мастеровым лучше было?»

Спросил насмешливо:

— Чего? Птицу-тройку искала? Х-хе… Так вот, захромала она, не туда поехала. Может, кучер не за ту вожжину потянул? А?

— Должно быть, нужно так — свернуть.

— Не перекинулись бы… косогоров много.

Помолчали.

— Маша-то добровольницей пошла, в санитары… И что оно дальше будет? — спросила Пелагея, ни на кого не глядя.

— Ох, дети… — вздохнула Феклунья.

Игнат почему-то боялся, что Любава вдруг начнет рассказывать о муже, о детях. Он поднялся, кивнул Пелагее:

— Пойдем дозоревывать, полунощница, — и Любаве, дерзко глядя в глаза: — Ну, думаю — свидимся. Пока. — Игнат надел кепку, вышел, не оглядываясь.

Любава не ответила.

В предутренней прохладе досыпал хутор. Из прибрежных кустов, от речки тянуло сыростью. Заголубела восточная половина неба. Черные присмирелые тополя настороженно вглядывались в раннее утро. Игнат вышагивал впереди. За калиткой спросил:

— Чего же не призналась-то?

— Боялась. — Пелагея догнала мужа, пошла рядом.

— Что с нею? Где поранилась?

— Ушиблась. Что-то взорвалось, волной кинуло. На шахте. От страха, должно, поседела в одну неделю. — И скороговоркой, тихо: — Про тебя, про нас все расспрашивает, как да что? Интересуется…

— А чего на шахте оказалась? По своей охоте в хутор приехала или прислали?

— По своей… — Пелагея пожала плечами, ниже опустила голову.

— Одна тут или с кем? — допытывался муж, не веря жене.

— Не знаю. Не говорила.

«Повинилась… Легонько отделаться хочет. Словечком одним. Прости… Зачем все-таки приехала? — думал Игнат. — И в хутор. Не гостевать, конечно. Перебудет… А потом куда? Либо на что надеется?.. Нет, неспроста она закатилась».

— Гаврюшку нашего… племяша повидать хочет… — прошептала Пелагея.

Игнат молчал, взвешивая. В добрые годы Любава в его дом не заглядывала, а теперь… Родня… Гм… Тетушка. И не боится в такую годину. Не подвох опять какой? Хотя, куда ей теперь подаваться… Перед своим перелазом Игнат оказал:

— Время такое, что не до поглядок. Ну, уж если ей так хочется, нехай приходит. Место не пересидит.

И Пелагея вздохнула, благодарно поглядела на мужа, забежала наперед, открыла дверь.

Игнат швырнул на пол сумку с остывшим песком, лег. Бывало, лишь в думах о Любаве Игнат проводил ночи напролет, не смыкая глаз, теперь и вовсе не мог уснуть. Не совсем еще верилось, что вот всего несколько минут назад он видал Любаву. Любаву… Видал и говорил с нею. А сколько, сколько же лет пролетело с тех пор? Игнат глядел на свежевыкрашенный белою краской потолок, как на кусок материи, что натягивали в хуторе на стене сарая для показа кино. И перед глазами всплывали картины одна страшнее другой.

2

Давно, в самый канун революции, случилась та история, и слухи о ней взметнулись вихрем и пронеслись вверх по реке Ольховой над окрестными хуторами. Много было пересудов и толков в ту неспокойную пору. И уже забылось за давностью лет, за наслоившимися переменами то происшествие, а молодежь не знала о нем вовсе, да вот не забыл Игнат. Такое — не забывается.

Повадился Игнат Назарьев парнем ходить на игрища из станицы Николаевской в хутор Дубовой. В станице на булыжной просторной площади вертелась карусель, и вызванивала «катеринка», наведывались бродячие балаганные артисты. Цыгане, раскинувшие шатры за частоколом кладбищенских крестов, за пышку и кусок хлеба гадали и отплясывали в каждом проулке. У берега Ольховой в кустах терновника на выбитых точка́х допоздна играли в орлянку и лото. Тянулись в Николаевскую из хуторов парни погулять и попытать счастья. В куренях сынки богатых вечерами дулись с девками в карты, пили брагу и самогон, играли в колечко, а в предсвадебные вечера в невестином курене, случалось, вповалку в потемках ложились парни с девками на полу, не раздеваясь. Буйно и просторно гуляла, хороводила станица-песенница, как перед погибелью. А Игнат засветло перемахнет через Красноталовый бугор, пробежит по мосту, что перекинулся через бегучую реку Ольховую, — и в хутор. Уж больно приглянулась Игнату старшая дочь бедного казака Колоскова — Любава.

…В первый раз он увидел ее на ярмарке. Высокая, большеглазая, в ярких красных сапожках, черной юбке и белой кофте, стояла она неподалеку от карусели и улыбалась, слегка склонив голову, глядела на пробегающих мимо вздыбленных лошадок, двугорбых верблюдов, кудлатых львов. Оседлавшие их парни и девчата, нарядные и хохочущие, исчезая на вертящейся карусели и появляясь вновь, зазывно помахивали одинокой девушке, кивали парни, тряся пышными чубами. Игнат стоял под развешанными на веревке косынками и платками. Под солнцем блестели его легкие хромовые сапоги, горели лампасы на широких шароварах, густой черный чуб, выбившийся из-под фуражки, кучерявился над левой бровью. Он долго ощупывал взглядом незнакомую. Ему казалось, что совсем недавно видал ее на яркой богатой картине в доме богомаза Деяна Савельича, Деяна-образника. Такая же ладная, рослая и такая же задумчивая девушка стояла на песчаном берегу и глядела вдаль, на синие волны моря и багряный закат. «Не перевелись в нашем тихом закоулке завлекательные девчата, — подумал Назарьев и погоревал: — А может, приезжая…»