В канун бабьего лета - [2]

У сарая вдруг послышался шорох, гулкий стук. Игнат остановился, замер, опершись о стену, потом досадливо ругнулся: о доски чесалась какая-то скотина. Игнат рукавом смахнул пот со лба. «Ах ты шалава», — шептал он и то и дело приостанавливался, чутко ловил неясные глухие шумы: не пальнул бы с перепугу в спину какой загулявший немец. Вечером в крайних домах гомонили они, горланили песни, стреляли из пистолетов по воробьям и скворечникам. Полохнется какой-нибудь в потемках, пристрелит спьяну, и поминай как звали. В одном из крайних дворов у самой речки взвизгнул поросенок и приглушенно захрипел, умолк сразу, будто чем подавился. «Прирезали, — догадался Игнат. — Кто-то со слезами будет завтра давиться жирным куском: не вовремя заколол».

Из-за бугра пополз рокочущий сдавленный гул. Где-то за железной дорогой, верстах в тридцати — сорока, прикидывал Игнат, немцы, не уставая, карабкались к Сталинграду, колупая танками дороги, мяли нескошенные хлеба, травы, полосовали гусеницами балки и бугры. Какая махина прет! Земля под нею дрожит. Скоро и в хутор гости припожалуют. А эти, человек пятнадцать, что на парашютах с неба спрянули, второй день своих поджидают.

Пахло вонючим дымом, он полз с низовьев Донца. Дым, казалось, въелся в стены и плетни, незримо растекался в прибрежных кустах и в садах. Ни одной души в переулках, ни одного огонька в окнах. «Да, кто-то спит, как хозяин спит, без опаски да к тому же от веселого похмелья, а кто-то боится из-под одеяла голову высунуть, — отрешенно заключил Игнат. — Вот как враз жизнь перевернулась».

Пелагея шмыгнула в узкий проулок, что упирался в крутой бугор на окраине хутора, и остановилась перед калиткой двора Путилиной Феклуньи — учетчицы. Потопталась, огляделась. Легко просеменила по дорожке меж грядок, нырнула во флигель, как в нору, без стука, тихо притворила за собой дверь. «Вот она к кому, к Фекле. Подругу налапала, — озлился Игнат. — Уж седина у Феклы выбилась, глаза притухли, а не бросает мужиков привечать, потаскуха рыжая». Ставни были закрыты. Игнат сиганул через грядки, подкрался к флигелю, припал ухом к ставне, затаил дыхание. В комнатах шелестел шепоток, поскрипывали половицы, звякали тарелки. Рядом, за низким плетнем, в соседнем доме под соломенной крышей тускло светились два окна, как два желтых глаза, и, казалось, следили за ним. Мужской бас сиротливо затянул унылую старую песню:

Отцовский двор покинул, братцы, я-а,

Травою заращен…

Терпел я горе без вины…

К мужскому голосу пристегнулся скрипучий женский, и они, плаксиво и слаженно, рассказывали о горькой доле осужденного, заброшенного далеко от родины казака. Игнат стоял, прислонясь к притолоке. Давно не слыхал он этой песни. Кто же это из хуторян отважился выголашивать в такую ночь? Из распахнутых окон тек, тягуче стлался над землею пьяный, рыдающий напев:

Собака — верный мой щенок —

Залаяла она у-у воро-от…

Будто знакомый голос. Где и когда он его слыхал? А может, и тут, у Феклы, никого не таясь, скоро затянут развеселую песню. «Я украдуся — нагуляюся, уворуюся — нацелуюся…» Нет, Игнат такого не простит. «Неужели, жаба губастая, спуталась с кем? — злорадно предположил он. — Если и эта… на такое способна… Ох, и выбью дурь гулене, а потом, потом… Ну и породушка… колосковская. Над ним, Назарьевым, так посмеяться. Нет… хватит на его век и одного разу, одного позору. Уж не думает ли она, что Игнат навовсе забыл старое… Забыл обиду их рода-племени. Простил…»

Мучился Игнат в догадках два дня. Молча, подолгу следил за торопливыми движениями жены, стараясь заглянуть в глаза, но Пелагея суетилась и всячески избегала тяжелого взгляда мужа. Не учинял ей допроса — спугнуть боялся. И вот теперь… Теперь напал на след. Сейчас он разгадает тайну, уличит нелюбую жену — и уж тогда расквитается за все сразу. Жаловаться теперь некому: в пустом Совете гуляет ветерок. Безвластие. Но пугала и неизвестность. Что-то там за дверью? Кто там? Но и не стоять же, не караулить, пока она… ведьма длинноволосая… Игнат легонько надавил трехпалой ладонью на дверь, она подалась без скрипа, без грохота. Постоял в темных сенцах. В щель двери била слабая полоска света, просачивался запах жареного мяса, подгорелого лука. «Вот куда вчера скакнули два лохмоногих петушка, — догадался Игнат. — А ну как Пелагея потчует немецкого десантника? Угодничает перед ним, гнет свой дородный стан да в глаза ему заглядывает… А тот сидит, довольный, тянет из стакана брагу или шнапс из фляги и заедает петушиной лодыжкой?.. Нет, убоится чужака: робкая. Но не в картишки же она играет в эту пору. Может, какой беженец затесался? Или объявился старый ухажер? Нет, что это я… Не было у ней жениха в девках».

Игнат не мог представить свою Пелагею рядом с чужим мужчиной. Не так уж он по ней душою болел, да обидно и непривычно как-то: Пелагея — и с чужим… Пошарил в карманах — как на грех, ни ножа, ни железки увесистой. Отчетливо слышались женские голоса, вздохи. Ждал, сжимая кулаки, не потянет ли дымком сигареты, не забубнит ли мужской, пьяный голос. Но слышал только свое учащенное стучащее сердце. Ждать стало невмоготу. Игнат расставил широко ноги, взялся за скобу, рывком распахнул дверь. В лицо ударил влажный горячий воздух. В полутемной комнате за столом сидели трое. Пригляделся: бабы. Свои. Сутулая Пелагея, онемевшая рыжая Фекла и… Игнат шагнул через порог. Испуганно затрепетал желтый язычок свечи. Высокая, незнакомая женщина, что сидела в углу под образами, поднялась. Серые, густые волосы спадали на покатые плечи. Забинтованную руку прижала к груди. В больших глазах — легкий испуг, тревога. Игнат молчал, вглядываясь. Где он ее видел? Когда? Да это же… Это Любава, сестра жены. Она… Глаза… взгляд… те же широкие черные брови, сросшиеся на переносье, припухлые губы… Вот уж не думал, не гадал… Заматерела, в плечах раздалась. Непонятное радостное волненье охватило его от встречи, от того, что обманулся в своих догадках. И враз это состояние сменилось легкой злобой. Игнат машинально сжал кулаки. Вот она, та, какую любил когда-то, без какой не мог быть вечера, тосковал. Да, а потом, потом, оскорбленный и пристыженный, не одну тяжкую ночь вспоминал минувшее… Не один год изнывал душою, бредил во сне, куролесил по округе, чуть было жизни не лишился. И всегда он видел перед собой ее, Любаву, — то ласковую и нежную, то злую и насмешливую. Он не искал, но ждал этой встречи с нею давно. И почему-то верил, что она непременно будет… Теперь вот Любава сама залетела, как канарейка в клетку. Стоит в черном платье, узкий с острыми уголками белый воротник вокруг шеи. Нравилось ей так одеваться в девках: непременно белый воротничок на темном платье. С головы Любавы сползла на плечи легкая цветастая косынка.