В каменной долине - [3]
— ...Ты, Арма, молод, дел этого негодяя не помнишь, — Ерем, с удовольствием подставив бок солнцу, смотрел на тонущее село и поносил своего соседа. — Все что худо лежит, тянул. Помнишь, в войну?.. Да нет, ты не помнишь, мал был. Ты какого года, Арма?
Отец Арма вернулся с войны весь израненный и принялся за прежнюю работу — он был учителем физики. Но Арма и сорока дней не исполнилось, когда отец вдруг умер.
— Ты ведь Варосу моему ровесник?
Арма потер кулаком лоб и вдруг представил в ущелье город Давида Сасунского — согнал пастух Давид с гор диких зверей, смешал со своим стадом, пригнал к крепостным стенам и с железной палицей в руках встал возле железных ворот. Жмутся бараны к стенам, сдавленно блеют, ловят ртом воздух. Ощетинились готовые к прыжку волки. Лисы притворились спящими и мертвыми. Съежились зайцы, дрожат всем тельцем. Отвернулись друг от друга быки-хлебовозы, и перекошен взгляд их удлиненных глаз. Под стеной подняла голову змея, и завороженная ею птаха медленно движется к ее открытой пасти... Замерли валы животных, утих шум, звери друг друга уже загрызли глазами и сожрали... И загремел голос пастуха Давида — эге-е-ей!.. — разорвав и валы животных, и наступившую тишину. И обрел еще большую высоту парящий над городом и ущельем орел. И тень его пала на разорванные валы животных...
— У-у-у-у-у!..
Завыл пес, сидящий на замшелой крыше хлева. Хвост поджал, морду вытянул в сторону потока и хрипло завыл:
— У-у-у!.. А поток, ринувшийся с гор, подступал все ближе и ближе.
Затонул узенький мост, связывавший село с левым склоном, был залит водой луг, остались под водой нижние участки и заборы, в стены домов бились грязные волны, вода тяжело и глухо вздыхала, поднимаясь все выше и выше. Со склона с грохотом летели камни. А из разных закутков всплывали яркие тряпки, облысевшие веники, гнилая солома, пестрые половики, гнутые трехи[1], набитые соломой и скользящие, как лодочки. Прихватив охапку травы, сорвался сверху сухой куст шиповника, он покачивался, дергался, поклевывал сухими ветками волны. Его на месте удерживала земля, уцепившаяся за охапку травы.
— Глянь-ка, до вечера дом Сарибека зальет, — Ерем потер острый подбородок. — Пошлю ему письмо, мол, приезжай, поплаваешь... Обдурил он того недотепу из Цахкавана, гнилые бревна втридорога продал. Положил деньги в карман, и поминай как звали. И немалые деньги!
— У-у-у-у-у!..
Ухнул вниз камень. Пес снова завыл, закрыв глаза и подняв вверх морду.
«Устал ты, Шеро», — пожалел его Арма.
А Шеро, вытянув вверх морду, сидел на замшелой крыше хлева и вдыхал овечий запах. В глазах его, подобно верблюдам, покачивались горы, а в ушах звучала пастушья свирель.
А сам пастух Мело, который хорошо играл на свирели, умер прошлой осенью. Пас он сельское стадо, и пес был при нем. Решено уже было переселяться, а он продолжал мирно делать свое дело. Хозяев овец становилось меньше, и стадо соответственно уменьшалось, но Мело с прежним спокойствием гнал овец на луга, и с утра до вечера пела его свирель: утром раздавался ее голос со склона напротив, вечером — с низенькой земляной крыши Мело. Старуха его давно отдала богу душу, сыновья жили в городе. Звали его к себе. «Приезжай, — говорили. А то люди скажут, мы тебя бросили». — «Сами вы брошенные, — по-доброму улыбался Мело. — Пока есть горы и стадо, я не брошенный. А не будет их, помру. Вы обо мне не печальтесь».
После смерти Мело старый пастух соседнего села забрал к себе его старого пса. Забрал он его поздней осенью, а ранней весной пес опять показался в ущелье. И сидит теперь на замшелой крыше и, прикрыв глаза, слушает свирель. Занан за ним присматривает. Шеро ни из чьих рук куска не возьмет, только из рук Занан.
Старуха Занан одинока.
Был у нее в селе дальний родственник, да прошлой осенью перебрался в Акинт, пастухом в совхозе работает. А на сельском кладбище погребен род ее свекра — род Варпетанца Артена.
В первую мировую войну старший сын Варпетанца Артена Абет взял ружье и вышел из ущелья. Дошел до Сардарапата, по мосту села Маркара перешел Аракс, разыскал полководца Андраника и заявил ему о своем желании сражаться.
«Хочешь спасти Армению?» — спросил полководец.
«Хочу сражаться».
Полководец острым взглядом смотрел на Абета, а тот ответил, глазом не моргнув.
И был Абет солдатом Андраника, когда ворвались турки в его горное село...
— ...Соседа моего хлебом не корми, Арма, только дай подраться.
— С кем? С османцами?
— С османцами? — Ерем опешил и вдруг смекнул: «Опять издевается... Я б его отбрил, да в совхозе мало ли кто клыки показать захочет, а он Варосу опорой будет», — и решил сделать вид, что не понял. — При чем тут османцы? Со мной сукин сын дрался! — У Ерема язык не повернулся произнести имя соседа Сарибека. — Со мной дрался!.. Поверь, Арма, уж такой был стервец...
— Сказал бы ты, дядя Ерем, что-нибудь такое, во что трудно поверить. — «Вы как два враждующих государства...»
...Был Абет солдатом Андраника, когда ворвались турки в его горное село.
Ворвались они без единого выстрела — сопротивления не было.
Говорят, турецкому начальнику указали — мол, в том гладкотесаном доме, что наверху ущелья, сын воюет, солдат Андраника. И турок предал мечу весь род Артена, всех — от мала до велика, — а потом поджег дом.
