В Камчатку - [60]

Чепатуй отступал. Воины быстро и бесшумно покинули укрытие. (Его никто никогда не осудит, имя его будет чистым, и сын, и внук будут им гордиться: он спас род, он смог предвидеть, что казаки будут их защитниками от японцев. Мудрый Чепатуй. Великий Чепатуй.)

Вид стойбища айнов ничем не отличался от острожков камчадалов: те же земляные жилища с двумя ходами — через дымоход и низ, завешенный шкурами. Дымоход, конечно, только для мужчин; женщинам и детям оставлен нижний ход — из уважения к слабости. Впрочем, этим же ходом пользовались и некоторые мужчины, коекчучи, которых не признавали за мужчин, одевая их в женское платье. Они не могли присутствовать при беседах воинов, вся их жизнь протекала среди женщин.

Именно коекчуча, улыбаясь и кланяясь, подошел к Даниле и жестами просил через нижний ход пожаловать в жилище. Данила даже не посмотрел на него. Коекчуча метнулся было к Ивану и, еще ниже кланяясь, пятясь, звал за собой.

— Поддать тебе под зад, — ответил на поклон Иван, — чего дергаешься, как кукла на ярмарке.

Казаки стояли полукругом, ждали, что скажет Данила.

— А он, стервец, издевается! — вспылил Иван, когда коекчуча, поняв, что его старания пропали, оскалил желтые крепкие зубы и, похлопав себя по срамному месту, скрылся за пологом.

Загудели казаки.

— Гляди, Данило, нас ославили!

— Бабий мужик — тьфу! — над нами изгаляется!

— Видано ль!..

— Спалить!

Данило сердито прикрикнул:

— Чай, не вороны.

Подождали еще немного.

И вот из дымохода показалась пышноволосая голова. Она молча уставилась на казаков, будто пересчитывала их. Спряталась. Казаки и не заметили, как на куполе будто вырос высокий худощавый старик с длинной бородой.

— Как мужик сибирский, — не отрывая от айна глаз, произнес восторженно Иван.

Айн, пружинисто ступая большими босыми ногами, подходил к ним без боязни. Набедренная повязка охватывала его до колен. На плечах легкая накидка из рыбьих шкур.

Чепатуй без труда определил главного — Данилу: и одежда на нем поновее, и оружие — палаш — получше отделано, — и выдвинулся вроде незаметно вперед, а вид казаков говорил, что вот он, наш предводитель.

Казак, молодой, с мягкой походкой, в которой проглядывалась властность, спросил у Данилы, и тот, соглашаясь, кивнул, и тогда казак по-айнски (Чепатуй догадался, что именно он кричал о мире и каком-то божестве) спросил:

— Сколько душ у тебя?

— Сто двадцать… — ответил, подумав, Чепатуй и, чтобы предупредить следующий вопрос, пригласил казаков в юрту.

Данила отрицательно покачал головой.

Чепатуй настаивал.

— Нам и здесь неплохо, — сказал твердо Данила. — Пусть принесут дров.

Чепатуй нехотя, признавая за Данилой силу и ум, позвал женщин, и те быстро натаскали сухих веток. Каяпикайну рассматривала бородачей. «Какие уроды, — думала она, — и женщины ихние, наверное, уроды. Они не могут родить красивых мужчин». Она заметила, что ее разглядывает молодой казак, и, внутренне сопротивляясь, придала своей походке особую легкость, которая говорила о ее молодости: ее черные волосы волнами лежат на гибкой спине, а толстые губы влажны и приоткрывают белые зубы.

Чепатуй разговаривал с сумрачным казаком и загибал пальцы на руках — считал, а молодой казак примостился у сваленного дерева, подставил дощечку и положил на нее белый лист. Потом из сумки вынул сосуд и гусиное перо. Он макал это перо в сосуд и прикасался им к белому листу.

Каяпикайну на правах невестки Чепатуя (другие женщины и мечтать не смели о таком) сделала несколько шагов по направлению к казаку, посмотреть, что он оставляет на белом листе. Чепатуй, прервав разговор, покосился на нее, и она все поняла. Потупившись, вернулась к женщинам, которые стояли неподалеку и ждали, что же прикажет Чепатуй. Казак улыбнулся Каяпикайну. Женщины хихикнули.

— Во, гляди, какие бабы, — говорили в это время между собой Гришка Шибанов и Харитон Березин. — На Ваньку зенки таращат. Шибко гордо ходят, не пора ль с них гордость сшибать!

— Не твоей ли моталкой, Гришка? — загыкал Березин.

— Твое дело — глядеть, а что в моих штанах ишшо крепкое.

— Дай бог, — посочувствовал Березин.

— Будешь зубы скалить, Харитон, слезами зальешься-ть.

— Петух трататух! Ох-эх-ого-го-го! Куру увидел, и потянуло его, потянуло. Гребень аж блестит.

— Ты меня лысиной не попрекай, своя не загуляет…

— Ладно, Гришка, не ерепенься…

— Сам хорош гусь…

— Знатны бабы, Григорий, как наши…

— Эх, Харитоша. — вздохнул Шибанов, — нашим ровни в мире нема. Глядишь на них — и жить хочется. Сила в них адовая. Любая пигалица враз такого мужика скрутит, хуже той болезни.

— А что, Гриша, ежели к апонкам в гости? Ты как?

— Путев к ним нема, едрить их печенку. Волотька-то Атласов ударился в командирство, проволочку затеял. А эти (под этими он подразумевал Миронова-Липина и Чирикова) — им бы хапнуть побольше и тикать. Счастье, что все обошлось. А ты говоришь, к апонкам. Домой бы вернуться целехонькими.

— Данило с тойоном по-мирному…

— Себя уважают… Давай послухаем, чей-то тойон на бабу гыркает. (Чепатуй, озлясь на Каяпикайну, крикнул женщинам «прочь».)

— По-своему, знать, послал…

— Баба место должна знать… Ну и народец: все у них как по-нашему… Сживемся, — довольный Березин сильно хлопнул по спине Шибанова, и тот, не ожидая такого удара, покачнулся, вскинулся было на Березина, но Березин глядел на Гришку серьезно, плотно сжав губы, и Шибанов понял, шутейство кончилось.