В Камчатку - [42]

Отпрянул Эвекка от обрыва, и олень посмотрел на него испуганно, будто спрашивал: «Что с тобой, Эвекка?»

«Там», — хотел было сказать Эвекка, да не сумел и продолжить: застыли губы, не было сил разомкнуть их. Он не мог заставить себя посмотреть еще раз вниз: это оказалось выше его сил. Силы оставили его, ноги отказали, он упал, и тело его, содрогаясь, говорило о бессилии сердца.

Минула ночь.

Утром Эвекка поднялся и, не оглядываясь, сначала медленно, а затем все ускоряя шаг, заспешил от обрыва.

…Эвекка сидел, скрестив ноги, у ветхой юрты и, щурясь, смотрел на тихое, успокоенное море. Ветерок играл с Эвеккой, но тот не обращал на него внимания.

Эвекка думал о казаках. Они поразили его уверенностью. У них открытые лица. Они не скрывают своей силы. Кто из коряков отважится на байдаре, когда Большой Ветер играет на пенистых волнах, грести к его острову.

Много дней назад Эвекка выбрал островок напротив Ильпинского носа. Тогда Ветер противился пришествию Эвекки: он с игривой злостью закручивал его старую кухлянку, рвал из рук шесты для юрты, трепал продымленные шкуры. Но Эвекка поставил юрту, и Ветер, посвистывая, улетел. И Эвекка остался доволен, даже радостен от победы над Ветром. Однако вскоре радость прошла.

Часто суетой жизни мы стараемся отогнать тревожащие нас воспоминания, которые хотелось бы предать забвению, но которые в отдельные моменты силой заполоняют нас. Тогда плачут и мучаются люди, но слез и мучений не видит никто…

Лицо Эвекки морщинистое, и морщин так много, сколько оврагов он пересек за свою долгую кочевую жизнь.

В неподвижности просидел Эвекка весь день. И лишь под вечер, когда солнце опустилось за сопки, но когда еще долго остаются различимыми все предметы, Эвекка подошел к краю обрыва. Море так и не напомнило Эвекке о казаках. Шурша, оно разговаривало с берегом, и их разговор был вечен, как любовь. Неугомонные жирные чайки срывались с воды, кричали, переругиваясь.

«Поздно, — вслух сказал Эвекка. — Любовь умерла, жизнь прожита, а мне нечего сказать моему внуку Тахтаю Гиреву. Где он? Помнит ли меня?»

Горечь в Эвеккиных словах. Кто слышал его «поздно?» Лишь Ветер да комары, но комары ничего не поняли, а Ветер был слишком юн.

Эвекка повторил тихо, так тихо, что даже не услышал сам:

«Поздно».

Ночью он умер у входа в юрту.

До Нижнего острога оставалось несколько переходов, когда казаки вышли к реке, светлой, чистой, как все реки Камчатки. Она стремилась с отрогов Срединного хребта в долину, чтобы соединиться с рекой Уйкоаль.

— Камчадалы часто прячут по берегам рек баты, — сказал Петр Козыревский. — Я везучий. Сейчас бат найдем.

И точно: наполовину притопленный камнями, бат лежал в заводи, над которой склонилась ива.

— Я везучий! — повторил Козыревский, и ему было приятно, что бат легко отыскался, что казаки, не отвыкшие еще от Верхотурова и его команд, глядели на него с уважением. И когда он приказал бат из реки достать, они безропотно полезли в холодную воду.

Бат был выдолблен каменным топором из огромного дерева. Он был стар, почернел от времени, но остойчивость в воде сохранял. В кустах нашелся и шест, отполированный руками до блеска.

— Опробую-ка я бат, — решил Козыревский.

— Потекет, — засомневался Шибанов. — Гиблая посудина. Вертанешься на ней — не опомнишься.

— Я батовщик старый, не вертанусь.

Петр осторожно стал в бат и почувствовал, что отвык от него, что шест перетягивает его на сторону. Ноги его напряглись, и он всеми косточками ощутил морозность воды. Ему бы отделаться шуткой, унять волнение, бросить шест на берег да готовиться посумерничать. Нет, будто кто-то нашептывал: шестуй, казаки глядят, покажи, как надо будет завтра на другой берег переправляться.

Петр, не спеша отталкиваясь шестом, взял вдоль берега, сначала против течения. И так с полверсты. Когда выходил бат на стремнину, заметил течь.

«Хватит, — решил он, — назад». Руки его заспешили, бат закачался. «Васька…» — испугался он, когда шест не шуркнул о дно. Ему бы не мельтешить, а тут зло взяло: было дно — и дна нет. Он с силой вогнал шест в воду.

Бат черпанул воды.

Нет дна.

— Вертайсь! — услышал Петр с берега.

Лучше б не звали. Он дернулся посмотреть, кто кричал, но бат вильнул под ногами, и Петр ухнул в воду. Его сразу потянуло вниз.

«Васька…» — только и пронеслось у него.

— Васька! — что есть мочи выплеснул он обиду на нелепую смерть…

— Петька тонет, гли! — крикнул казакам Шибанов.

На середине реки, взмахивая руками, поднимая искрящиеся на солнце брызги, похожие на слезы, барахтался Козыревский. Бат вверх днищем ускользал вниз по течению, и Козыревский силился прибиться к берегу, но быстрая вода уносила человеческие силы, и он слабел.

Березин, охая: «Господи, и помочь-то нечем!», бегал вдоль берега, то посматривая на реку, то на Шибанова. Казаки в отчаянности засуетились. Мало Верхотурова. Зачем же еще и Петр Козыревский? Добро бы в бою, а так вода их поглотила.

— Держись! — подбадривал Шибанов Петра, стаскивая сапоги. — Петька, держись!

Но дикий вопль: «Васька-а!» — вдруг разнесся над рекой и смолк, стираемый водой.

Шибанов успел снять один сапог, сдернул наполовину и второй, но предсмертный крик Козыревского кинул его на землю. Он в испуге перекрестился и вытер шершавой ладонью мокрую от пота лысину.