В грозный час - [6]

Позади остались Чита, Улан-Удэ, Красноярск, Новосибирск. Нас не повезли, как мы ожидали, прямо на запад, а завернули на юг по Турксибу. Миновали Алтай. Казахстан встретил нас тяжелым застывшим зноем, иссушенной дожелта степью. Время от времени попадались высокие куполообразные мазары — старые захоронения пастухов-кочевников. Из окон было видно, как вдоль железнодорожной насыпи один за другим выныривали из своих норок пепельно-серые суслики, становились на задние лапки и с любопытством глядели на грохочущий мимо состав.

— Вот тварь какая! Кругом голо, жрать вроде абсолютно нечего, а она живет, — удивлялся капитан Кваша, наблюдая за выраставшими из-под земли живыми столбиками.

Эшелон двигался на юг, и мы терялись в догадках: куда все же нас везут? Если на запад, то зачем понадобилось делать такой крюк?

На станции Арысь, где Турксиб встречается с железнодорожной линией Москва — Оренбург — Ташкент, была назначена помывка личного состава. Истомленные жарой и долгой дорогой, мы с нетерпением ждали того часа, когда можно будет снять с себя потную одежду, ступить в прокаленную жгучим жаром парилку и смыть въевшиеся в тело пыль и паровозную сажу, а потом долго и с наслаждением обливаться прохладной водой…

Состав остановился перед самой станцией. Были хорошо видны здание вокзала, людская суета около него. За вокзалом, где-то в тупике, торчала водонапорная башня, слева и справа от железнодорожных путей желтели под солнцем низкие, поставленные вразброс глинобитные домики — казахские мазанки.

— Проверьте личный состав, — приказал капитан В. А. Виноградов командирам рот и вместе со своим заместителем ушел к начальнику станции.

Мы разошлись по ротам.

— Что, товарищ политрук, банька предстоит? — встретил меня вопросом красноармеец Орлов. Он сидел у раскрытой двери теплушки, держал в руках гитару и блаженно улыбался. Рядом, кто сидя, кто стоя, расположились танкисты. По их лицам было видно: баньку ждут с превеликим нетерпением.

— Веничков березовых бы наломать, — мечтательно произнес кто-то.

— Да кваску холодненького…

— А потом в тенечке, под кустиком, на свежей травке полежать… Вы как, не против, товарищ политрук?

— Не против, — ответил я. — Вот отслужите, будут вам и веники березовые, и квасок.

Один из механиков-водителей задумчиво проронил:

— Если отслужим…

— А куда ж денемся! — с неожиданной убежденностью воскликнул Орлов и озорно ударил по струнам.

В общем, настроение у личного состава было бодрое.

…Еще издали мы увидели, как от вокзала к эшелону торопливо идут, почти бегут комбат с замполитом. Комбат впереди — легкий, стремительный. Замполит приотстал, в его возрасте это немудрено.

— Чего это они? — недоуменно пожал плечами Кваша. — Боятся, что ли, кто другой баню займет?..

Лицо капитана Виноградова было бледным, взволнованным. Оно как-то вдруг огрубело, черты стали резче, суше.

— Объявите построение батальона, — сказал он. — Немедленно!

— Что случилось? — спросил капитан Кваша.

— Война, — сумрачно ответил подоспевший замполит.

Вдоль эшелона пронеслась команда: «Строиться!»

Танкисты высыпали из теплушек и, еще не зная страшной новости, с шутливыми восклицаниями устремились к месту построения — к середине эшелона.

Когда строй замер, командир батальона, сделав к нему несколько шагов, остановился, глядя перед собой в землю, и затем, резко вскинув голову, сказал:

— Товарищи! Сегодня началась война. Гитлеровские войска внезапно атаковали наши позиции на всем протяжении западной границы. Житомир, Киев, Севастополь, Каунас и другие советские города и села подверглись жестокой бомбардировке…

После этих слов капитан В. А. Виноградов замолчал. Над строем повисла тяжелая, непроницаемая тишина. Не помню, сколько она длилась — минуту, пять минут или десять. Одно помню — тишина была долгой. Каждый ошеломленно осмысливал обрушившуюся на нас страшную весть. Да, мы были военными людьми, к возможному началу войны в какой-то степени морально готовились. И все же эта весть оглушила нас как раскат грома. Мы внутренне сопротивлялись ее реальности, не хотели в нее верить, воспринимать. Но она уже помимо воли вошла в нас, заставляла понять: война идет, никуда от этого не денешься. И сразу же пришло ожесточение против тех, кто ее начал.

Митинга никто не организовывал. Он возник стихийно. После комбата первым заговорил замполит батальона:

— Фашисты дорого заплатят за свою авантюру! Мощным ударом наша доблестная Красная Армия разгромит врага! Ни один метр советской земли не будет ему принадлежать! Сегодня по радио выступил товарищ Молотов. Он сказал, что враг будет разбит, победа будет за нами.

Потом попросили слова бойцы, в их числе механик-водитель Евстигнеев. Он вышел к середине строя, оглядел шеренги сослуживцев, сказал негромко:

— У меня вот срок службы к концу подходит. Жена ждет, дети, родители. Хочется мне домой? Известное дело, хочется. Только не могу я об этом сейчас думать. Не имею такого права. Теперь у меня и у товарищей моих одна думка: как бы поскорее разгромить проклятого фашиста, чтоб на веки вечные запомнил…

— Правильно, Евстигнеев, верно говоришь… Мы его шуганем… Забудет, откуда и пришел, — послышались голоса из строя.