В гостях у Джейн Остин. Биография сквозь призму быта - [41]

Вступала ли когда-либо Джейн в лесбийские отношения? Здесь процент уверенности не столь высок. Да, обществом это осуждалось. Но в тот век женщины часто спали вместе, и Джейн сама нередко отмечает, что делила постель с подругой. Людей вообще гораздо меньше волновало лесбиянство. Его не преследовали по суду; его не ошикивали матроны из приличного общества – в немалой степени потому, что большинство ни о чем подобном даже не подозревало. Таким образом, дверь вероятности остается открытой. Но лишь на узкую щелочку, и лишь из-за отсутствия доказательств обратного.

Разумеется, Джейн прекрасно знала, что происходит в спальне между мужчиной и женщиной. Более того, она удивила бы многих своей осведомленностью о том, что считалось в ее времена половыми извращениями. Поскольку ее романы настолько вылощены (а по мнению некоторых, выхолощены) и поскольку в них такое значение придается тонким нюансам галантности и изысканности, читателям они зачастую видятся в пуританском викторианском антураже.

На самом деле Джейн была писательницей конца гораздо более вольной Георгианской эпохи. Героиня ее раннего рассказа «Леди Сьюзен» – «самая утонченная английская кокетка». Когда Остины разыгрывали в стивентонском амбаре скабрезную Филдингову «Жизнь и смерть Тома Гнома Великого», двенадцатилетняя Джейн, видимо, исполняла заглавную роль коротышки. Сегодня эту пьесу, наверно, не дали бы читать двенадцатилетним подросткам хотя бы из-за строк:

О! Хункамунка, Хункамунка, о!

Твои две полных груди, что тимпаны,

Восторги будят неумолчным боем;

Они, как медь, сияющи и тверды;

О! Хункамунка, Хункамунка, о!

Еще в подростковом возрасте Джейн без стеснения иронизировала над содомией. В своей «Истории Англии», говоря о Якове I и его фаворите Роберте Карре, она хвалит короля за то, что тот «находил достоинства в глубинах, мало кому доступных». Еще есть знаменитая шутка, которую Мэри Крофорд в «Мэнсфилд-парке» отпускает в адрес беспутного окружения своего дядюшки-моряка. «Жизнь в доме дяди, конечно же, познакомила меня с адмиральской средой, – говорит Мэри. – Тыловых адмиралов я повидала довольно. Только не подумайте, будто я каламбурю». Лишь представление о Джейн как о чинной даме не позволяет некоторым читателям поверить, что она могла так грубо шутить. «Тылы» были нешуточной проблемой для брата Джейн Фрэнка, который наказывал своих матросов плетьми за «противоестественный грех содомии». В том же «Мэнсфилд-парке» содержится самый яркий в творчестве Джейн пример фаллического символизма. Запертая внутри парковой ограды, Мария Бертрам пытается перелезть через нее с помощью Генри Крофорда, человека, с которым она в конце концов убежит: «Ты непременно поранишься об эти зубцы!» – кричит Фанни. И Мария поранилась, во всех смыслах.

Пока вокруг Джейн зачинались и рождались дети, жизнь в пасторате шла своим чередом. Необходимость выставлять себя в качестве брачного материала требовала переделок, подновлений и перекроек платьев, что отнимало у Джейн много времени. Чтобы при ограниченных средствах достойно одеваться, приходилось много работать как головой, так и руками. Начать с того, что надо было с умом выбрать ткань, принимая в расчет ее стоимость и практичность. Как говорит София Сентимент в пьесе, которая, видимо, дала Джейн ее первый псевдоним, цвет одежды оповещает о расположенности к кавалеру:

В том коричневом платье была я мила,

Воздыхателя холодом льда обдала;

А вот в этом лазурном, смягчившись чуть-чуть,

Я надеждой, пусть робкой, зажгла его грудь;

В этом, цвета сирени, склонилась я пасть;

Алый шелк был румянцем ответа на страсть.

По утрам Джейн носила «простой коричневый батист», а днем «цветное платье», в идеале – «из хорошенького желто-белого муслина», о котором она мечтала. Муслин был таким тонким и летящим, что его укладывали волнами, чтобы он не просвечивал. Муслин британского производства обходился дешевле, чем оригинальный индийский.

Джейн и Кассандра одевались одинаково, и их юной племяннице в особенности запомнились «их шляпки: притом что они совершенно не различались по цвету, форме и материалу, я обожала угадывать, чья из них чья». В своих письмах Джейн постоянно говорит о переделках и усовершенствованиях нарядов. Вероятно, подобно девочкам Беннет, сравнивавшим себя с сестрами Бингли, она ощущала, что недотягивает до эталона, но не имела достаточных средств, чтобы его достичь без усилий. Порой она впадала в отчаяние. Когда Кассандра бывала в отлучке, Джейн просто кромсала некоторые ее одежки. «Третьего дня я взяла на себя вольность обратиться к твоей черной бархатной шляпке с просьбой одолжить мне свою вуалетку, – писала она, – на что та охотно согласилась, каковой щедростью помогла мне преумножить достоинство моего капора».

Складывается впечатление, будто единственное, к чему стремилась Джейн в одежде, – это выглядеть «прилично». Идеалом было «очень практичное платье на любой случай». Щеголеватая накидка не подходила, поскольку «такую красоту не то что носить, а и созерцать страшно».

Практиковалось и перекрашивание. «Как твое синее платье? – спрашивает Джейн. – Мое все расползлось. Думаю, дело в краске… четыре шиллинга псу под хвост». И нигде ни намека на тщеславие; напротив, тщеславие постоянно высмеивается. «По крайней мере, – пишет она, – волосы у меня были прибраны, а дальше мои амбиции не распространялись». Однако Джейн знала, что ее будут судить по одежке. Знали это и персонажи ее романов, в которых она давала волю фантазии, чего не могла позволить себе в реальной жизни. Одна ее ранняя героиня лежит в постели, притворно занемогшая и одетая чересчур продуманно для настоящей больной: в «ночную рубашку из муслина, неглиже из шамбре и кисейный чепец». Между тем стильная мисс Изабелла Торп из «Нортенгерского аббатства» «всегда» облачена в чудесное маркое белое платье.