В гору - [3]

Вот дом Миериней, от которого всего шесть километров до усадьбы, где Озол надеялся найти свою семью. Двор Миериней был пуст, лишь из канавы прыгнула кошка с широко раскрытыми, испуганными глазами и, пронзительно мяукнув, метнулась на крышу сарая. Двери дома были распахнуты, в сенях виднелось что-то серое, съежившееся, похожее на человеческое тело. Озол зашел во двор и в нескольких шагах от дверей застыл. В сенях, головой к порогу, с торчащей кверху бородкой, лежал старый Рудис Миеринь, слабоумный брат хозяина. У покойника на груди лежала мохнатая собака, тоже мертвая. Вокруг трупа, на глиняном полу, видны были лужицы запекшейся крови. Старик никогда никому не причинял зла, но никто не мог уговорить его выйти за ворота. Наверное, жандармы, выгнавшие семью Миериней, не смогли заставить Рудиса поехать с ними и, когда тот стал сопротивляться, тут же расстреляли. Собака, возможно, пыталась вступиться за своего старого друга и тоже была пристрелена. Так и лежал он и, мертвый, все еще улыбался приветливой, казалось, немного иронической улыбкой, словно говоря: «Видите, все же они не смогли выгнать меня из дому!»

«Надо найти людей и похоронить его», — думал Озол, выходя на большак. В воздух поднялась черная туча жирных мух, резкое зловоние ударило в нос. На обочине дороги лежала дохлая овца со вздутым животом и разодранной шеей. В канаве валялось колесо от крестьянской телеги. Озол ухмыльнулся: здесь завоеватели мира так стремительно «отрывались», говоря языком «Тевии», что даже врезались в крестьянскую повозку. По двору старой школы двигался сутулый человек. Озол узнал его — это был старик Вевер, бывший арендатор из его волости. Значит, сумел спрятаться. Пойти, побеседовать? Но ноги отказывались повернуть к школьной аллее. Когда человек ждет неизбежного удара, он все же пытается хотя бы на мгновение уклониться от него. Странно — там, в Москве, казалось, что можно было бы пешком пройти весь этот длинный путь, но теперь ноги поднимались тяжело, будто каменные. Озол встряхнул плечами, поправляя сбившийся вещевой мешок. «Будь мужчиной, не скули!» — выругал он себя. Разве у пригвожденных штыками к деревьям детей не было отцов, разве у жен, заживо сожженных в сараях в русских деревнях, не было мужей, которые когда-нибудь тоже с надеждой и жутким предчувствием будут считать шаги до родного гнезда? Личная боль, казалось, должна была раствориться в страданиях миллионов, и все же каждому положено перестрадать и свое горе.

Справа замерцало озеро. Лес на берегу был сплошь вырублен, высокие ивы, вдоль и поперек, лежали друг на друге. На берегу были видны пустые блиндажи и ящики из-под боеприпасов. Пшеничное поле все изрыто траншеями. Так часто видел Озол эту картину; но все же на родной стороне, где знакомы и запечатлены в памяти каждое дерево, каждый куст и даже цветок на обочине дороги, следы происходивших здесь битв кричат о бедствиях войны громче, чем где-либо в ином месте.

Постройки имения уцелели. «Это хорошо, будет где разместить МТС», — хозяйским глазом Озол окинул недавно выстроенный сарай. Но сейчас же горячая волна прихлынула к лицу — оно стало багровым от злости: свезенные к сараю сельскохозяйственные машины — косилка, жнейка, картофелекопатель, конные грабли, — все это было разворочено гранатами. «Негодяи!» — выругался Озол, и сам удивился, что это его так сильно задело за живое. Как изменилось у него в эти годы представление о собственности. Теперь все личное казалось мелочью, а тут были разрушены машины, которые бы так пригодились в восстановлении волости.

За имением он свернул на проселочную дорогу, что вела к его усадьбе. Только небольшой лесок впереди — и за ним уже должен был показаться его дом. Озол почувствовал, что дыхание стало прерывистым, — задыхаясь, он усиленно глотал воздух, как окунь, выброшенный на берег. Он заставил себя идти быстрее, а в лесу даже попробовал бежать, но у него заболел раненый бок. Выйдя из леса, он увидел свой домик — невредимый, гревшийся на солнце, и трубу его, из которой тонкой прямой струей поднимался белый дым — день был безветренный. Дымящаяся труба — как много сулит она человеку, возвращающемуся к своему дому после столь длительного отсутствия. Дымок говорит о том, что в доме есть жизнь, живое существо, которое встретит тебя с радостным возгласом, поспешит поставить на стол миску с горячей едой, торопливо и сбивчиво начнет рассказывать: сперва, может быть, о самом незначительном и в обратном порядке — сначала о последних событиях, потом о более ранних.

Дверь дома отворилась, вышла женщина, — это, несомненно, была Ольга. Она остановилась посреди двора и, защитив от солнца глаза ладонью, стала смотреть на путника. Вероятно, не узнав, пошла в сторону сарайчика, возле которого лежали дрова. Взяла охапку дров, еще раз взглянула и вдруг, бросив дрова, с восклицанием: — Юрис! Юрис! — побежала ему навстречу.

В первые минуты, после того как они поздоровались, разговор не вязался. По ее лицу, по прядям поседевших волос, выбивавшимся из-под косынки, Озол увидал, что эти годы были для Ольги нелегкими. Сердце его жег вопрос: «Где дети?», но он не решался спросить, чувствуя по взгляду жены, что произошло какое-то несчастье; к радости встречи примешалась горечь.