В горах долго светает - [56]

— Я знаю, хозяин. — Сулейман зыркнул на господина темным разбойничьим глазом.

— Но мы еще повоюем за эту землю и не уйдем, пока не рассчитаемся со всеми врагами ислама, — так велят законы нашего племени.

— Да, хозяин. — Кара-хан прочел в ответе и взгляде телохранителя только покорность. Сейчас, перед нападением на кишлак, родной им обоим, это было важно. Да и что, кроме покорности, оставалось рабу главаря душманской шайки, как и хозяину его, испачканному кровью людей? Правда, в глубине души Сулейман не считал себя виноватым ни в убийстве Самада, ни в других убийствах, ибо совершил их по приказу и под страхом смерти. Но кровь людей, — это кровь людей, и за пролитие ее надо отвечать. Поэтому он давно оставил мысль тайно покинуть банду...

Если бы Сулейман был совсем слепым! Но он имел глаз и уже начинал видеть всю тщету борьбы «воинов ислама» за возвращение старых порядков. По тому, как ожесточенно дрались теперь против них войска народной власти и даже отряды самообороны, по самому прозвищу «душманы», данному таким, как он, Сулейман догадывался, что новая власть по душе многим дехканам, что они совсем не нуждаются в том, чтобы Кара-хан и подобные ему защищали их от «безбожников».

Нет, в глубине души Сулейман не верил в победу дела Кара-хана, но ему не оставалось иного, как изо всех сил держаться за господина, беспрекословным служением завоевать его доверие, обеспечить в будущем себе надежный кусок хлеба. В его положении сильными хозяевами не пренебрегают. И Кара-хан уже не раз доказал, что даже в опаснейших переделках, жертвуя целыми отрядами душманов ради спасения собственной шкуры, он не бросит Сулеймана на произвол судьбы. Это, конечно, делается не бескорыстно — главарю нужен верный телохранитель, но это лишь означает, что Сулейман должен служить ему вернее самой верной собаки.

Солнце ложилось на гребень горы, легкая прохлада дохнула с вершин, и поселок в долине начал оживать: возвращались с полей мужчины, кто пешком, кто на ослике; на арбах везли арбузы, тыквы и дыни, проехал воз с сеном; у околицы играли ребятишки, женщины разводили очаги, и над селом в безветрии поползли медленные дымки. Сулейман глубоко вдохнул вечерний воздух, ему почудился аромат плова и горячих пресных лепешек, только что снятых с раскаленной стенки печи. Острым глазом труженика, всю жизнь мыкавшего нужду, познавшего холод и голод, Сулейман ревниво отмечал во всем облике кишлака черты умиротворения и довольства. Кара-хан не отрицает, что новая власть помогает крестьянам семенами, удобрениями и техникой, но уверяет, что это делается в целях красной, безбожной пропаганды. А если и так, то чем плоха для людей такая пропаганда, пусть она «красная». И если плоха, то для кого?

Сулейман постарался отогнать опасные мысли, и как раз вовремя.

— Ну-ка, Одноглазый, посмотри, кто там подъехал на арбе к твоему дому. Уж не твой ли брат? — Кара-хан протянул телохранителю сильный полевой бинокль. — Один твой глаз видит лучше моих двух, прибавь ему силы. И ты лучше помнишь своего брата.

Сулейман настроил окуляр по глазу, сморгнул дымку и замер. Бинокль словно уничтожил расстояние — так отчетливо предстали изгиб пыльной дороги, дувал, сложенный руками Сулеймана, с извилистой трещиной в изгибе, при виде которой прошла трещина и в душе Одноглазого, темнолистные апельсиновые деревья на подворье, усыпанные золотыми картечинами... Возле глиняной пристройки, тоже слепленной руками Одноглазого, кто-то распрягал ослика... Нет, невозможно: бинокль, уничтожив расстояние, видно, исказил черты лица, да и не так уж они отчетливы. Вот только сутулая фигура, размашистость длинных рук при медлительной, словно боязливой походке — этого ни стекло, ни расстояние исказить не могли...

— Брат? Или в твоем доме поселили чужого?

— Подожди, хозяин, — хрипло отозвался Сулейман. — Он повел ослика за дома, на пастбище. Когда вернется, скажу тебе точно.

Сулейман еще не хотел верить своему глазу. Лет десять назад его брат, совершенно разорясь и потеряв жену, умершую от желтухи, продал последнее имущество, кое-как расплатился с долгами и ушел в Джелалабад искать лучшей жизни. Единственное письмо он почему-то прислал из Кандагара, с юга, — видно, путь брата оказался извилистым. Написанное чужой рукой, оно прозвучало сдержанной жалобой на несправедливость земного мира к тем, кто беден и одинок. Сулейман понял: жизнь бродяги-поденщика не легче жизни кабального крестьянина — и поблагодарил аллаха за то, что удержал его в кишлаке. Не от добра, конечно, брат связался с ахванистами, которые уже в ту пору ополчились на осторожные нововведения королевской власти, был замешан в каких-то опасных делах. Об этом Сулейману сообщил жандарм, взявший с него письменное обязательство немедленно сообщить властям о любой вести от брата. Вестей не было. И вот Сулейман видит старшего брата, который открыто ходит по кишлаку, ездит на ослике, неведомо откуда взявшемся, и ведет себя в доме как хозяин. Или зрение обманывает Сулеймана?

Он дождался, когда человек воротился на подворье, знакомо опустился на пенек от старого тута, спиленного еще отцом, развел огонь в наружном очаге и, подпершись рукой, уставился на невидимое пламя.