В гольцах светает - [67]

— Вера! Вера-а-а-а!

Девушка нехотя поднимает голову. Возле юрты стоит мать. Она машет рукой. Зовет. Вера оборачивается назад к озеру. Темные волны обгладывают лед. Вода кажется черной. Вера вздрагивает. Утерев слезы и закинув за спину косы, бегом бросается к юрте...

Острог ожил с первыми лучами солнца. Зашевелился. Изо всех юрт высыпали эвенки, чтобы посмотреть на отъезд русского начальника. Наиболее смелые подходили ближе, глядели, смиренно сложив на животе руки. Возле управы стояло восемь пар оленей. Четыре из них под седлами, остальные лишь с недоуздками на мордах. Животные рослые и сильные. Это обстоятельство и то, что в отряде были запасные олени, говорило не только о щедрости старшины, но и о том, что каравану предстоит долгий и нелегкий путь. Возле оленей хлопотали ездовые Гасана, молодые ребята, не раз совершавшие путь через сопки и глухие таежные распадки, отделяющие Острог и прииск от Читы. Ездовые подносили пухлые холщовые мешки, стянутые крест-накрест кожаными ремнями, вьючили на спины оленей. Им помогали казаки — четверо рослых молодых парней, которые представляли эскорт исправника. Сборами руководил вездесущий Шмель. Он неустанно суетился, ревностно наблюдал за погрузкой, покрикивал на ездовых и с беспокойством посматривал через головы туземцев в сторону купеческой палатки. Купцы мешкали и это расстраивало писаря. Наконец он приметил, как те вышли из своего жилища и гуськом направились к управе. Когда они подошли, Шмель демонстративно повернулся к ним тощим задом и, приняв важную позу, раскрыл папку.

Купцы дружно поздоровались, но Шмель даже не обернулся. В ответ на приветствие он лишь плавно взмахнул рукой и распорядился, указывая пером на белых оленей, которые выглядели мускулистее и выносливее других.

— Энтих четырех оставьте под груз ихнего благородия. Под казенную пушнину и пяти хватит.

Семен молча отбил от каравана четверку облюбованных Шмелем оленей, подвел к крыльцу.

Только после этого Шмель повернулся к купцам, которые чинно стояли, ожидая его внимания.

— Здравия желаем, — с холодным равнодушием произнес он, скользнув по купеческим лицам внимательным взглядом, строгим голосом добавил:

— Почему мешкаете, стало быть, заставляете томиться служебную личность и ихнее благородие?

— Не по себе-от замешкались, господин писарь. Шкурки для их милости собирали. Все загашники повытряхнули, чтобы справить штраф его милости, — ответил Черных-старший.

Шмель, уловив в его голосе плохо скрытую усмешку, холодно распорядился:

— Выкладывайте, господа торговые люди. Полюбопытствуем, что вы сготовили для ихнего благородия, стало быть, как сполнили указ.

— Все-от справлено честно, — спокойно ответил чернобородый.

Шмель едва взглянул на шкурки, пересчитал хвосты, уложил соболей в мешок. Придраться было не к чему, шкурки были отличного качества: иссиня-черный мех отражал блестки солнца, радовал глаз. Особое его внимание заслужила чернобурка. Он благоговейно встряхнул шкурку, подул на нее, поласкался щекой о мягкий с серебристым отливом мех. Умильно вздохнув, с видимым сожалением положил шкурку в брезентовый мешок...

Проследив за упаковкой, Шмель в прекрасном настроении ожидал исправника. Все было готово к выезду, однако Салогуб медлил. Шмель нетерпеливо посматривал на жилье Гасана, но пойти туда не решался. Наконец из юрты вышла Агния Кирилловна. Шмель услышал знакомый певучий голос.

— Вера-а-а!

Он взглянул на озеро — на берегу стояла Вера, маленькая, одинокая. «Разнесчастливая судьба выпала Вере Козьминичне, стало быть, самая что ни на есть разнесчастливая», — вздохнул Шмель.

В то время когда Вера подбегала к юрте, из нее вышел исправник, за ним Гасан, Гантимуров и старшины родов. Исправник задержался с женщинами, оказав трогательное внимание женскому полу.

— Видит бог, мне жаль расставаться с вами, Агния Кирилловна, и с вашей прекрасной дочкой, — донесся до Шмеля его густой голос.

— Счастливого пути, Вениамин Тимофеич, — скромно ответила Агния Кирилловна.

Салогуб поцеловал руки женщин, взял во фронт, лихо щелкнул каблуками, повернулся и грузно зашагал прочь, догоняя князя. На ходу к нему пристроился Гасан, но исправник даже не удостоил его взглядом. Он мимоходом поздоровался с купцами, которые ответили ему глубоким поклоном, и обратился к Шмелю.

— Бумаги приготовлены? — спросил он, многозначительно шевельнув бровью.

— Так точно, ваше благородие. Стало быть, все исполнено в акурате согласно энтим бумагам, под нашим личным наблюдением.

— В добрый час, значит, господа, — оживился Салогуб. Он принял благословение отца Нифонта, церемонно раскланялся с князем.

— Я счастлив, ваше сиятельство, надеяться, что наша встреча послужит дальнейшему благу и процветанию отечества.

— Можете заверить в этом их превосходительство, — слегка склонил голову князь.

Исправник снова поклонился. Купцов и народ одарил ласковым взглядом и торжественно крикнул:

— Служите достойно! Для пользы государства Российского. Император оценит ваши заслуги.

Казаки вытянулись, застыли.

— Да, это так. Царь будет любить Гасана еще больше! — подытожил шуленга.

— Именно так, старшина, не забывай о своем долге перед государем! И о нашей беседе помни! — строго предупредил исправник. Ездовой подвел ему белого оленя, и Салогуб с помощью Шмеля водрузил свое тело в довольно тесное деревянное седло, обтянутое шкурами. Казаки разделились по двое, заняли места впереди и сзади исправника.