В гольцах светает - [127]

Прочитана последняя строка, но пламенные слова волнуют сердце, зажигают кровь. Все трое сидят в торжественном молчании.

— Где взял ее, Герасим? — шумный вздох вырывается из могучей груди Силина, глаза горят вдохновенным светом.

— У этой сволочи...

— У Зеленецкого? — Павел встает. Встают и его товарищи, плечом к плечу. — Я чуял это. Еще из разговоров писаря понял кое-что. Теперь небо разведрило. Почуял хозяин, что жареным запахло. Заюлил. Угли... Пески... Теперь и я понял, почему эта сволочь сделалась котенком. С моей подмогой хотел выгрести золото и захорониться подале. Нет!..

Неожиданно из темноты вырывается пламя — Герасим, качнувшись, медленно поднимает руку, словно пытаясь защитить левый бок, падает на грудь Силину.

Дуванча остановился под тем самым деревом, у которого еще недавно в раздумье стоял Герасим. Прямо у подошвы гривки пылал костер. Русские были как на ладони. ...Но он не мог поднять ружье! Этот большой русский смотрел на него и разговаривал песней. Он звал его идти рядом! Звал голосом, глазами. Дуванче казалось, что они сидят у одного костра. Вокруг тайга, и она поет: поют ручьи и реки, поют ветви и листья, поет туча над головой. А они сидят, и Дуванче кажется, что сейчас он положит свою большую руку ему на плечо и скажет: «Я ждал тебя, сын Луксана! Ты же меня знаешь: я приятель Аюра. Я давно ждал тебя!..»

Юноша прислонился щекой к влажной коре, вздрогнул.

«Русские отняли у меня последний кусок тайги! Вот он, кто оставил свои черные знаки на теле белостволой! Он оставил их здесь, в Ануглях. Я давно ждал, когда тропа снова встретит нас. Да! Он должен умереть. Все русские должны умереть — они несут несчастье...»

Он медленно поднимает ружье. «Но он спас мне жизнь». Хохот филина, крик совы, слова Куркакана: «Ты должен сделать то, что обещал духам. Ты подарил им приносящего счастье!.. Горе и слезы».

Крошечная мушка, мелко вздрагивая, остановилась на груди Герасима. Но тот вдруг поднялся на ноги, встал рядом со своим товарищем.

Три пары глаз устремлены на Дуванчу! Эти глаза будто говорят: «Мы видим твое ружье, но не боимся тебя! Иди к нам... Ты же знаешь, злые духи любят все черное, а разве на наших лицах есть тень ночи? Иди к нам...»

Темень вдруг густой массой навалилась на плечи Дуванчи.

— Я сделаю то, что должен. Но я не убью их, как рябчиков. Нет! Я выйду к костру. Пусть первым поднимет свой нож он. Потом второй, третий. Я буду драться с каждым из них. Да! — твердо прошептал юноша, кладя на землю ружье и выдергивая нож.

Неожиданно рядом сверкнул огонь. Выстрел ошеломил Дуванчу. Он видел, как покачнулся русский, удивленными глазами взглянул на него и стал падать...

Зловещее клацанье затвора отдалось в душе Дуванчи волной безрассудной ненависти. Он в три прыжка очутился под деревом, у которого темным затаившимся комком маячила фигура. Дуванча схватил ненавистного человека за плечи, изо всех сил рванул к себе. Грохнул выстрел, пуля с топким свистом ушла в небо...

Дуванча и Перфил, подламывая кустарник, в молчаливой ярости катаются по земле. Перфил тяжел, из-под него трудно вывернуться. Он давит всем своим грузным телом, стараясь добраться до глотки Дуванчи. Но тот борется изо всех сил. Борется, пока под спину не попадает острый камень. Руки его слабеют от нестерпимой боли в позвоночнике. Он чувствует, как толстые пальцы стискивают горло, слышит злобное хрипение и крик. Он доносится откуда-то издалека, но Дуванча сразу узнает голос Семена.

— Стой, Дуванча, если ты поднял ружье на русского, оставь пулю для Перфила, сына человека, который заставил Семена пустить стрелу в дочь Тэндэ.

Эти слова врываются в его сознание и бьют в самое сердце. Урен, духи, Перфил, Куркакан! Мрак исчезает мгновенно. Ненависть удесятеряет силы. Обеими руками он сжимает толстую шею Перфила, стискивает, как клещами. Перфил хрипит, стараясь освободиться от жестких объятий, рвется всем телом, и оба летят под косогор...

Герасим умирал на руках Силина. Жизнь быстро оставляла его, но когда среди деревьев грохнул второй выстрел, он открыл глаза:

— Кого? Братишку?.. Уходи от огня...

Эти едва слышные слова проникли в самое сердце Дагбы. Черствый, непомерно большой ком подкатил к горлу.

— Я тут... Я живой, братишка, — срывающимся голосом шептал Дагба, прижимаясь щекой к руке Герасима и плача по-детски обильными слезами. — Братишка…

Силин бережно отнес Герасима от костра, уложил под деревом, на разостланную Дагбой телогрейку. По-прежнему безучастные ко всему окружающему, Павел и Дагба стояли на коленях перед умирающим товарищем.

— Это он, — еще глуше прошептал Герасим. — Он пробудил меня и он сгубил. Подыхаю без обиды... Только рано. Один раз добро... хотел сделать. Рано... — из груди Герасима прорвался хриплый вздох. Видно было, он хотел еще сказать что-то важное, но не мог. Силин понял это по его широко раскрытым глазам, уже тронутым пеленой. Он приподнял голову Герасима, положил себе на колени.

— Это золото для народа... Оно здесь... скалой... Скажи Лизавете Степановне, я не замарал рук. Они у меня рабочие...

Герасим неожиданно широко улыбнулся. Как, оказывается, хорошо, открыто он мог улыбаться! Заросшее щетиной лицо его осветилось, как утреннее небо, брови поднялись вверх, открыв большие приветливые глаза, складка исчезла...