В гольцах светает - [114]

Семен медленно поднял голову, словно распрямляясь под нелегкой ношей, в упор посмотрел на отца.

— Я пойду следом хозяина, — прохрипел он. — Пойду следом его сына.

Тяжело повернувшись, как птица с перешибленным крылом, Семен бросился в темноту. Остановился, глухо обронил:

— Запомни, великий охотник, мои последние слова. Когда мы встретимся, я не сверну с тропы. Первый, кто поднимет нож, буду я!..

Горбясь, Семен вошел в юрту Куркакана.

— Я хочу спирту! Много спирту! Я стану хвостом сына хозяина-Гасана!

4

Герасим упрямо шагал вперед. Словно одержимый, шел и шел к какой-то ведомой лишь ему одному цели.

— Куда бежишь ты, Гераська, как лончак? К невесте на именины? — наконец не выдержал Дагба, перелезая через валежину вслед за ним.

Герасим оглянулся, ожег его лихорадочным взглядом, вроде подмигнул:

— К невесте не туды. Обратно. В Угли. Тама захороню все, чо на хребте виснет, потом налегках к невесте! Расчухал? — Герасим взглянул на Силина, загадочно усмехнулся и снова, упрямо пригнув голову, зашагал вперед.

Дагба тряхнул плечом, поправляя котомку, которая уже жгла спину, пробурчал:

— Непонятный человек. Кого хоронить? Зачем торопиться?.. Почему не хотел идти в Угли, а сейчас идешь бегом? Непонятный человек...

За Дагбой широко шагал Силин. Он понимал, что в душе Герасима совершился переворот. Он вспомнил короткий разговор там, на переправе.

— Если не пойдем в Угли, вернемся. Чо будет?

— Хозяин взбесится, поди.

— Я не об том. Не об этой сволочи... Тебя же народ послал. Золотнишники? Верно?..

— Верно. Я тебе говорил...

— Но у тебя была бы... невеста. За которую душу отдать можно. Не отдать даже — это легко. Перекроить ее, как старый сапог. Ты б тогда захотел подыхать?.. Если бы тебе сказал твой народ...

— Помирать, Герасим, никогда и никому не хочется. Только блаженный скажет, что, мол, помирать — одна радость. Но я так соображаю. И зернышко родится, чтобы в конце концов погибнуть. Но как — вот вопрос. Одно целый век лежит в сусеке, другое же едва вызреет — и в землю. От него не останется и следа, но оно принесет жатву хлеборобу. Разве это назовешь смертью? Вот в том-то и вся мудрость...

— Может, до этого я башкой и не дошел бы. Душа хочет того. Одни раз что-то сделать для людей. Хошь выдирай ее с корнями. Но ладна... Давай спать. Завтра пойдем в Угли...

Все дальше уходили они от переправы, приближаясь к таинственным Ануглям. За полдень достигли берега речушки, белой как молоко... Оба берега и русло реки были застолблены. Линия ошкуренных пней в рост человека как бы огораживала кусок тайги со всех четырех сторон...

— Я столбил... для Зеленецкого, — хмуро обронил Герасим, останавливаясь посредине полянки и сбрасывая котомку.

— Зачем столбил? — Дагба уселся на мягкую траву, с удовольствием вытянув усталые ноги. — Разве теперь эта земля, этот лес его?

— Сейчас поглядим, — коротко бросил Герасим, подхватывая винтовку. — Поглядим…

Герасим подошел к березовому столбику, что белел в пятнадцати шагах, остановился. На столбике уже не значилась фамилия Зеленецкого. На вершине его красовался лук со вложенной стрелой. Сок, заполнив глубокие вырезы, застыл янтарем. Острие стрелы было направлено в сторону гольцов, как бы преграждая путь дальше, к Ануглям... Вокруг столба валялись безжизненные ветви, а от корневища пробивались побеги с бледно-зелеными листочками. Казалось, береза начала вторую жизнь...

«А че ждет меня? Че думает обо мне этот парень?» — бессвязные картины воспоминаний навалились на Герасима.

К товарищам вернулся угрюмый. Поднял на плечи котомку, жестко улыбнулся.

— Он был тут. Оставил свои памятки. Хозяин этой земли — опять он. Народ... Привал сделаем на той стороне. Тут жарко...

Действительно, здесь, на полянке, жара чувствовалась особенно остро. Знойное голубое небо, казалось, обрушивало на нее все свои лучи... Путники в молчании перешли речушку, поднялись на косогор, расположились в тенях густых берез и осинника. Костра не стали разводить. Поели вяленой рыбы с сухарями — и на отдых. Усталость давала себя знать. Даже неугомонный Дагба молчал, прикорнув под изумрудными ветками березки.

В удушливой тишине было слышно, как печально шепчутся листочки осины, как где-то в ветвях нудно зудит комар. И тем более отчетливо донесся шорох в кустарнике, который заставил всех троих приподнять головы, насторожиться. Ерник качнулся, пропуская чье-то гибкое тело, замер. Герасим напрягся, протянул руку к винтовке. И вот зелень расступилась... на полянку выскочил козленок! Он сделал несколько шагов в сторону застывших от изумления людей и остановился на широко расставленных хрупких ногах. Высокий, тонкий, с желтой прилизанной шерсткой, раскрашенной светло-коричневыми пятнами, он высоко вскинул голову и насторожил длинные уши. Наклоняя острую мордочку то вправо, то влево, смотрел на людей большими темными глазами. Наконец козленку надоело рассматривать неподвижные существа, он мотнул головой, брыкнул задними ногами и потянулся к траве. Ему никак не удавалось дотянуться до кустика визили, который стелился у его копыт, но малыш не собирался уступать. Вытянув вперед некстати длинные ноги, взглянул на людей, как бы спрашивая: «Верно ли я делаю?» — решительно сунул голову между вздрагивающими коленями. Но облюбованный кустик по-прежнему оставался недосягаемым. Тогда козленок брыкнулся всем телом, крутнул головой и, подгибая колени, осторожно потянулся к ароматным листьям. Неокрепшие ноги не выдержали. Он ткнулся мордочкой в траву, недовольно фыркнул и в недоумении взглянул на Дагбу. Тот не выдержал, расхохотался. Козленка как ветром сдуло. Тонко пискнув, он скрылся в кустарнике...