В годы большой войны - [98]

Разговор шел о Вильгельме Гуддорфе, избравшем себе псевдоним Пауль Браун. В подполье его называли полиглотом за удивительную способность к изучению языков. Высокообразованный лингвист владел всеми европейскими языками. А в каторжной тюрьме, где он несколько лет прожил в одной камере с востоковедом Филиппом Шеффером, с его помощью изучил еще арабский, китайский языки… Они установили такое правило — разговаривать поочередно только на изучаемом языке в продолжение определенного времени — месяц, два, иногда больше. Времени хватило с избытком — оба провели в каторжной тюрьме по пять лет. Арабский был двадцать вторым языком, на котором Вильгельм Гуддорф свободно разговаривал.

Подпольщики, отбывавшие заключение в каторжной тюрьме Люкау, шутливо называли себя «обществом тюремной похлебки». Еще там, мечтая о свободе, они договорились о будущих явках, встречах, о совместной работе на воле. Так оно и получилось: бывший редактор международного отдела «Роте фане» Вильгельм Гуддорф, его соратник по тюрьме и редакции востоковед Филипп Шеффер восстановили связь с подпольем, приняли на себя нелегальный журнал «Иннере фронт».

Дела были закончены, но уходить не хотелось — не так часто друзьям удавалось встретиться. И снова разговор возвращался к главному, что составляло смысл сегодняшней жизни.

— Знаете, что я сейчас подумал, — сказал Уриг, — как тюрьму ни кляните, но там хоть можно было поговорить, пошептаться с друзьями… А сейчас — живем, как загнанные волки, в своем подполье.

— Вот проклятые наци! Такие встречи, как сегодня, — редкий праздник…

— Как-то они там, в Люкау… Может, готовят побег!

— В этом им надо бы помочь, — ответил Курт. — Ведь это тоже часть нашей работы. А люди нужны. Ох как нужны нам активные штыки!.. Надо подумать.

— Ты опять за свое! — рассмеялся Зиг. — На этом ты, кажется, провалился?

— Не совсем так… После ареста Тельмана мы собрали деньги для его жены, для Розы. А я, как дурак, сам понес ей эти деньги, меня и сцапали. Дали пять лет каторги…

— А Теди сейчас в Бауцене?

— Да… И никакой связи. Бывает иногда у него только дочь, Муника.

— А через нее?

— Трудно… Эх, если бы удался тогда его побег! Говорили, что все сорвалось из-за капли масла…

— Но ведь так это и было. Вахтман, которого удалось привлечь, смазал замок, чтобы бесшумно отпереть камеру, а масло потекло по двери… Заметили, подняли тревогу… Машина-то стояла рядом с тюрьмой. Еще бы пять минут, и Тельман был бы на воле…

— А в Праге мне говорили, — возразил Уриг, — что в партийном центре оказался предатель. Это его работа. Потом начальник тюрьмы сам распространил версию с каплей масла, чтобы вывести из игры провокатора. Раскрыли его через несколько лет…

…Для Роберта Урига эта встреча с друзьями на конспиративной квартире оказалась последней. Через несколько месяцев, тоже с помощью провокатора, его арестовали. Разгромили всю организацию. Токарю Уригу удалось создать большую антифашистскую группу — сотни людей работали на трех десятках берлинских предприятий. Многих подвергли нечеловеческим пыткам, особенно самого Урига и его товарищей — Ремера, Закса. Двадцать человек не выдержали пыток, умерли во время «следствия». Следствие длилось долго. В гестапо на Принц-Альбрехтштрассе рассчитывали обнаружить и остальных. Не удалось. Тогда всех арестованных расстреляли — сто шестьдесят человек…

Антон Зефков с грустью вспоминал последнюю встречу с Уригом, его слова о помощи Советской Армии в борьбе с вооруженным фашизмом. Тогда он сказал: «Помощь Красной Армии, защита Советской России должна быть высшей формой нашей борьбы с фашизмом. Это борьба за нашу Германию. Пусть враги говорят о нас что угодно, но скажу вам прямо, мы сами искали связи с Советами, чтобы предупредить их о военной угрозе. Не знаю, дошли ли наши сигналы. Буби несколько раз опускала в почтовый ящик советского посольства наши письма».

И еще запомнилась Антону Зефкову улыбка Урига, открытая, добрая. Он так хорошо улыбался, когда говорил с друзьями…

Вместе с другими арестовали Буби. Взяли на улице, когда она шла домой с маленьким чемоданчиком, в котором лежала военная форма парашютиста, прибывшего в Берлин. О листовках, которые Буби называла «переводными картинками», в гестапо не дознались. И юнга Кройзингер, плававший на «Марии-Луизе», тоже остался неизвестен. Выдала форма обер-ефрейтора германской армии, лежавшая в маленьком дорожном чемодане. Чья это одежда, Буби не могла объяснить. Пытали ее жестоко, она ничего не сказала. Ее тоже приговорили к смерти.

5

Ильза Штёбе терялась в догадках. Было от чего прийти в отчаяние. Уж сколько дней, даже недель она была лишена связи с Москвой. А информация важная, необходимая, особенно сейчас, когда под Москвой разворачивались такие события, лежала мертвым грузом. Немецкое радио с утра и до ночи гремело о близкой победе над большевистской Россией. Передачи перемежались грохотом победных маршей, звуками музыки. Барабанная дробь, визг флейт постоянно стояли в ушах, усугубляя чувство бессилия Альты…

И вот наконец воскресным утром в квартире Альты раздался звонок. Ильза подошла к телефону, но услышала только протяжный гудок, кто-то положил трубку. Затем телефон зазвонил снова, и незнакомый голос произнес долгожданные слова пароля. Сколько ждала она этой минуты! Ильза ответила на пароль и нетерпеливо, радостно стала ждать встречи.