В движении вечном - [96]

«Зачем будущему ученому-физику вот такие предметы, как история, философия и прочая гуманитарщина?» — рассуждал так тогда Игнат на полном серьезе, применяя и здесь регулярно свой тот самый пресловутый школьный «рациональный подход». А потому и появлялся на лекциях по «ненужным» предметам только для того, чтобы на глазах у преподавателя засветиться, да еще когда предупреждал староста группы о возможной проверке. Вот и сегодня точно так же решил перед самым началом лекции:

«Ладно, посижу еще с часок. А на переменке уже по обстоятельствам гляну… Коли слишком много народу не смоется, тогда я и дерну спокой-ненько».

Читал старый профессор академично и скучно, хорошо поставленным за многие годы, слегка надтреснутым голосом. Но кое-что и весьма забавляло. Вероятно, лектору и самому внезапно наскучивало говорить изо дня в день одно и то же, и тогда он преображался мгновенно. Что служило исходным толчком к этому — сейчас трудно ответить, потому как происходила такая перемена всегда неожиданно для пребывающей в рассеянной полудреме окружающей студенческой аудитории, которая, также взбодрившись мгновенно, теперь уже слушала внимательно и с огромным удовольствием.

Многое, многое в современной жизни казалось старому профессору совершенно непонятным и даже нелепым:

«На днях захожу я в галерею картинную, — рассказывал он с неподдельным недоумением, разводя вширь руки, — выставка там персональная, художник известный свои новые творения демонстрирует… Та-ак, наблюдаем… Первый сделал кружок я по залу, прохожу по-второму… И-и… как тут сказать… я ведь как, как понимаю? — вот, ты видишь, к примеру, картину… Тоже, кажись, те же краски и холст, а ты и видишь, и дышишь, и чувствуешь… Там, может быть где-то там, на возвышенных фибрах… А тут! — вот смотрю и смотрю я на произведение это… Его ведь хоть так поверни, а хоть этак, хоть ты низом поставь, а хоть боком… Думается только! — и он улыбался хитроватой улыбкой бывалого деревенского мужичка, — вот купит человек, положим, произведение такое, принесет домой. Ну, хорошо, когда вспомнит, как оно прежде висело, а… а коли позабудет дорогой?… вешать на стену-то как?… где у нее верх, а где низ?… где бок левый, а где правый?

Эх, была, не была, думаю. Поинтересуюсь у автора. Подхожу.

Выслушал он меня, отвечает с улыбочкой:

— Это ведь тоже, в своем роде, процесс творческий. Игра и трепет, фантазия мысли, и я здесь не вправе…

— А название хоть есть у нее?.. Кстати, здесь я не вижу.

Отвечает — тут старичок делал выразительную паузу — и говорил, улыбаясь, словно одним названием окончательно резюмируя вышесказанное:

— Утренняя дымка!»

На сухом, стянутом желтоватой кожей, морщинистом личике проступал энергичный румянец, глаза блестели, в голосе появлялись совершенно иные тембровые интонации. Слова приобретали ярко выраженный комический оттенок, и тогда старичок своим карикатурно-недоумевающим видом так напоминал непревзойденного в советские времена гениального театрального артиста-сатирика. Его манера и тон забавляли — забавляли и смешили одновременно, но… но, если уж совсем искренне, то Игнат был в чем-то даже согласен со старым профессором.

Тогда — тогда уже так отчетливо виделись ему ярчайшие проявления целой пластины повседневного бытия людского под гениальным бальзаковским названием «Человеческая комедия». Вот возьми ты, к примеру, тот самый «ля гранде» штампованный черный квадрат — да кинь, но без штампа у пыльной дороги… И выходит по жизни конкретно, что была бы вся грудь в орденах — вот тогда и квадраты «ля гранде!» — тебе мигом докажут, и аргументы из старенькой сказочки всегда под рукой… Мол, сам дурак, деревенщина, коль не видишь, не рубишь, да «подоплеки» не ведаешь… Так-то оно так, положим, да только без больших орденов на грудях ты с теми квадратами, попробуй-ка, сунься.

Юные годы старого профессора пришлись на самые штормовые страницы истории тогда столь же юной советской страны. Первая мировая война, переломный октябрь 17-го, гражданская война, опустошительные, перемалывающие саму суть человеческую экономические эксперименты… Коротенькая передышка, и снова долгие годы самой страшной войны.

Он был сын простого деревенского крестьянина, он родился в простой бревенчатой хате, он сполна пережил все невзгоды, он с первых юных лет своих познал истинную цену черствой краюшке черного трудового хлеба. И то, что окружало теперь — ему, профессору, как и тем двум полуграмотным старикам из игнатова недалекого детства казалось почти «изобилием» — изобилием со своими, совершенно отличными от прежних суровых времен лихолетья, законами и приоритетами.

— Захожу я на днях вечерком к приятелю, — говорил, между тем он далее. — Ученик мой бывший, из самых… меня превзошел, академик с недавних пор… Ну, значит, сели за стол, как водится… Стенка в зале у него, смотрю, вся из себя ломится, хрусталем чешским в зеркалах отсвечивает, а на столе… На столе так рюмашки самые простенькие, из нашей Березовки.

«А красоту свою свою что ж не выставишь?» — смеюсь, спрашиваю.

Отвечает:

«Да тут только чуть царапни чего, и сразу инфаркты-инсульты у женки!»