В движении вечном - [94]

Но и обижаться особо не стоит, каждый делает свое дело. Никто ведь не заставляет напрямую, решай, конечный выбор в итоге за нами. Разумеется, в абсолютном смысле противостоять невозможно, человеку не дано сие, и Святое Писание на это прямо указывает, но… многое, многое мы можем! — несмотря на все неуловимости.

И на это нам воля, и совесть даны.

Совесть и есть начало божественное в душе нашей.

Она ведь никогда не обманет, она всегда воздаст оценку истинную тому, что видишь и творишь.

И пусть порой берет верх начало лукавое, но время проходит, и страсти угаснут — и тогда ты услышишь из сердца оценку и суд.

Том III

Книга шестая От гребня волны

Глава первая Обычный день

1 Пропасть

Университетская лекционная аудитория.

Просторная, с высоким потолком, с поднимающимися ступенчато вверх сплошными письменными рядами. Одна из боковых стен крашена свежей известью; другая, напротив, вся из стекла — словно один оконный проем огромный в бетонной, оштукатуренной раме. За оконным стеклом виден краешек главной улицы, плавно ступающей на выпуклый широкий мост, покрытый свежим асфальтом, антрацитно блистающий полуденным солнцем… Середина сентября на дворе, бабье лето.

«Число лямбда есть предел… е-есть предел… предел алгебраической последовательности чи-и-сел…», — аккуратно, разборчиво расписывает Галина Максимовна темно-зеленую аудиторную доску, словами медлительно, внятно расшифровывая по ходу написанное.

Математический анализ она у них на первом курсе читает, «мат-ан» так называемый. Волосы русые в хвостик задорный резиночкой жгутовой собраны, черная юбочка чуть повыше коленок в обтяжечку, талия тонкая, девичья… На лице, конечно же, годы, а в остальном прочем — все та же девчушка.

И голосочек под стать, тонкий, девичий:

— Позови-ка мне маму, деточка! — наверняка говорят незнакомцы особенным, наполовину шутливым тоном, как говорят взрослые с детьми, когда поднимает она дома телефонную трубку.

И кокетка при том, кокетка неподражаемая в каждом жесте и в каждом движении. Что интеграл самый простенький, что теоремы Коши, Вейерштрасса, что ряды Макларена, Дарбу агромадные — даже об этом как будто с улыбочкой, с неповторимой кокетливой мимикой… Будто это воздушное, солнечное, а не математика высшая, интегро-дифференциальная и всякая прочая муть.

Физика, впрочем, даже и не наука без математики. И если есть еще в университетах факультет чисто физический, то кандидатов и докторов наук просто не существует в реалиях жизненных, а есть кандидаты и доктора наук именно физико-математических. Соответственно и у Игната с первого же семестра пошла отдельными предметами почти сплошь математика и обязательно с отдельным зачетом или экзаменом. Математическими были и две первых пары в тот самый обычный сентябрьский учебный студенческий день.

На первую пару, высшую алгебру («вышку», так называемую) Игнат просто проспал. Подобный подвиг был совершенно немыслим дома, но ведь теперь он был человек уже взрослый, самостоятельный, вырвавшийся, наконец, из-под родительской опеки… Теперь он был студент, он жил в студенческом общежитии, и не проспать с утра на первую пару, а иногда и на вторую даже! — стало теперь для него одной из самых величайших и неприятнейших проблем.

Вот и сейчас раз за разом вспоминались ему мучительно утренние судорожные порывы, когда уже и не спишь вроде бы, но еще и не проснулся задорно, окончательно. Утреннее осеннее солнышко слабо брезжит в широкие стекла, другие ребята дружно вскочили с кроватей, собираются наскоро, радуясь внутренне успешному преодолению собственных недавних, точно таких же мучительных мытарств… Они уже умылись холодной водой, они бодры и веселы, они глотают наспех горячий крепкий чай, бросая вскользь на него усмешливые взгляды.

— Дает приятель! — покачивает головой в изумлении рыжий вихрастый третьекурсник Миша, самый возрастной студент из всех четырех обитателей их маленькой комнатки. — Ясное дело и я сачковал, но чтобы вот так… Да еще на первом курсе.

— А к нам, между прочим, вчера из ректората — ш-шах прове-рочка! — это уже Борька с ехидцей бросает, худощавый очкарик, прилежный обязательный студент.

И, выждав для большего эффекта коротенькую паузу, добавляет чуть громче, выразительней с той же ехидной усмешечкой:

— Говорят, теперь всем сачкам железно степуху порежут.

Леденящая тревога разрывает мгновенно душу — Игнат, конечно же, слышит все, хоть и кажется безмятежно спящим. «Время, время, вставай!» — мельтешит, мельтешит лишь одно беспокойно в мозгу сквозь властительную сонную полудрему неотрывно, и наряду с этим в противовес, словно в унисон наркотический: «Сейчас… сейчас… я сейчас обязательно встану… сейчас… только еще, только еще хоть минуточку!»

И вдруг неуловимо — снова обрыв, снова беспамятство полное, сладостное… И пробуждение снова, но теперь уже ясное, бодрое.

Яркое полуденное солнце теперь безжалостно жарит сквозь оконный проем в соседнюю гладкую стену. На жестяном внешнем подоконнике за стеклом, похрустывая тонкой жестью, урча важно, похаживает толстый си-зый голубь. За окном на недалекой домовой стройке гулко бухает механический тяжкий молот, вбивая в песчаный котлован бетонные крепкие сваи. В самой же комнатке теперь тихо, безлюдно. Маленький скромный столик посередине, на нем брошены впопыхах электрический стальной чайник, пустые граненые стаканы. У стен три небрежно заправленные кровати, узкие, панцирные под простенькими хлопчатыми покрывалами. У входных дверей деревянный встроенный антресольный шкафчик. На нем металлическими кнопками аккуратно приколото большое плакатное яркое фото: юная знаменитая артистка на велосипедной утренней прогулке. На ней светлая маечка, белоснежные шортики, у нее длинные густые светлые волосы… Улыбаясь лучисто, открыто она словно излучает пленительный свет, она радуется жизни безмерно…