В движении. История жизни - [66]

Но эта работа занимала у меня лишь несколько часов в неделю, и за нее очень мало платили. Видя, в какой я ситуации, главный врач Психиатрического центра, Леон Зальцман, написавший отличную книгу об обсцессивной личности, пригласил меня работать в свою больницу на неполный рабочий день. Он полагал, что меня особенно заинтересует палата № 23, где лежали молодые люди с целым букетом проблем – с аутизмом, задержкой умственного развития, синдромом «пьяного зачатия», туберозным склерозом, начальными стадиями шизофрении и так далее.

Аутизм в ту пору не был в центре внимания врачей, но меня он интересовал, и я принял предложение главврача. Мне понравилась моя новая работа, хотя состояние больных глубоко опечалило. Неврологи чаще, чем прочие специалисты, имеют дело с трагическими случаями, с людьми, чьи неизлечимые хронические недуги заставляют их немилосердно страдать. Для работы в таких палатах, помимо способности к сочувствию и состраданию, требуется и навык некой отстраненности – иначе врач начнет слишком тесно отождествлять себя с пациентом.

Но в палате № 23 реализовывалась так называемая политика модификации поведения, инструментами которой были поощрения и наказания, и в особенности «терапевтическое наказание». Мне трудно было смотреть на то, как здесь обращались с пациентами: иногда их запирали в одиночные палаты, заставляли голодать или лишали возможности передвигаться. Кроме всего прочего, это напомнило мне то, как со мной поступали в частной школе, куда отправили мальчиком, – там директор, своенравный тип с явными садистскими склонностями, частенько подвергал воспитанников сходным наказаниям. Я чувствовал, что почти не могу сопротивляться тому, чтобы не отождествлять себя с пациентами.

Я внимательно наблюдал за больными, сочувствуя им, и пытался как врач выявить их положительный потенциал. Когда это было возможно, я занимал их играми – этически нейтральный тип занятий. Джон и Майкл, аутисты с замедленным развитием, были «крупными специалистами» по числам и календарям, и я увлек их поиском множителей и делителей, а также простыми числами. Для Хозе, способного к графическим искусствам юноши, также страдающего аутизмом, сферой игры было рисование и визуальные искусства. Для Найджела (немого аутиста с замедленным развитием) основными стали занятия музыкой. Я перевез в палату свое старое пианино и играл, а Найджел, если ему нравилась музыка, исполнял под нее странные, очень сложные танцы (в одной из рабочих заметок я его описывал как «аутиста Нижинского»).

Стив, также страдающий немотой и аутизмом, заинтересовался игрой в пул. В подвале больницы я нашел бильярдный стол, перенес его в палату, и Стив с удивительной скоростью приобрел навыки игры; он мог целые часы проводить с кием в руке и, не уставая, играл со мной. Насколько я мог видеть, это была единственная форма социальной деятельности, на которую он был способен. За пределами ее Стив демонстрировал крайнюю гиперактивность – он носился по палате, ни на мгновение не останавливаясь, брал в руки и рассматривал разные вещи; это было поведение «исследователя», наполовину компульсивное, наполовину игровое, наблюдаемое иногда у больных с синдромом Туретта или расстройствами лобных долей мозга.

Я был увлечен работой с этими пациентами и начал писать о них в начале 1974 года. К апрелю я закончил двадцать четыре фрагмента – достаточно, как я полагал, для небольшой книжки.

Палата № 23 запиралась, а быть запертым для Стива было особенно тяжело. Иногда он подолгу сидел у окна или дверей, сделанных из армированного стекла, всем своим видом показывая, как ему хочется выйти наружу. Но персонал никогда не выводил его.

– Он убежит, – говорили они. – Удерет.

Мне было жаль Стива, и, хотя он не мог говорить, я чувствовал – по тому, как он смотрит, по тому, как мы с ним общаемся у бильярдного стола, – что от меня он не убежит. Я поговорил с коллегой, психологом Развивающего центра в Бронксе, где я также занимался неделю, и тот согласился, встретившись со Стивом, сопроводить его со мной на прогулку. Мы поделились этой идеей с доктором Такемото, заведующим отделением; тот подумал и согласился, сказав:

– Под вашу ответственность. Надеюсь, он вернется – целым и невредимым.

Когда мы вывели Стива из палаты, он забеспокоился, но, похоже, сообразил, что мы идем на прогулку. Сев в машину, мы поехали в Нью-Йоркский ботанический сад, находившийся в десяти минутах езды от больницы. Был май, и цвела сирень. Стиву понравились растения, поросшие травой лощины и просторы, развернувшиеся вокруг него. В какой-то момент он сорвал цветок, посмотрел на него и произнес:

– Одуванчик.

Мы были поражены. Мы и представить не могли, что Стив может различать цветы, а тем более называть их. Проведя в саду полчаса, мы, не торопясь, поехали назад, давая Стиву возможность посмотреть на уличные толпы и витрины магазинов на Аллертон-авеню, на кипение жизни, которой он был лишен в своей палате. Когда мы возвращались, он немного сопротивлялся, но, похоже, понял, что впереди его ждут новые прогулки.

Персонал, который единодушно порицал саму идею прогулки и предсказывал, что она закончится катастрофой, был, похоже, взбешен, когда узнал о том, как хорошо себя вел Стив, как он был счастлив и как он произнес свое первое слово. В нас метали молнии взглядов. Я всегда старался избегать больших совещаний персонала по средам, но в день, когда состоялась наша прогулка, доктор Такемото настоял, чтобы я пришел. Я с тревогой ожидал того, что мне скажут, а еще больше – того, что скажу я сам. И мои тревоги были полностью оправданы.