В двенадцать, где всегда - [15]

Потом Женька долго, слишком долго, мыла посуду в кухне, а Валентин без интереса крутил приемник. Потом они долго и чинно, словно их подслушивали, говорили о каких-то пустяках – о новых нормах, старом кинофильме, о том, что летом надо забраться куда-нибудь и наплаваться вдоволь, что в Ленинграде сейчас тоже холодно и противно, иначе никто бы не отказался от путевки. Говорили они обо всем как-то вяло, с пустыми паузами, будто по обязанности. Даже обычный юмор им изменил.

Потом Женька влезла на стул, задернула оконные шторы и обернулась. И вздрогнула, потому что Валентин шел к ней по прямой, через всю комнату, тяжело отрывая ноги от пола, слепо натыкаясь на стол и не замечая этого. Он подошел к Женьке вплотную, обхватил ее за ноги, прижался холодным носом, всем лицом к ногам, дернул головой, будто всхлипнул, и сказал глухо: «Я не могу! Не могу, Жень!»

Женька, чувствуя, как сердце у нее оторвалось и покатилось куда-то, гладила его волосы, прямые, жесткие, расчесывала их пальцами и молчала. Ей казалось, что она в жизни больше слова не сможет сказать. И не сможет пошевельнуться. Только его руки она слышала на своих ногах. И его дыхание.

Он поднял Женьку со стула и понес через всю комнату. Посадил ее на диван, у двери, и сел на пол, возле ее ног, по-прежнему обнимая ноги. В комнате стало совсем темно, но они так и не зажгли свет. Сначала было слышно, как за стеной, слева и справа, громко ходили соседи, плакал в ванной Виталик: не хотел умываться на ночь, ссорились наверху, приглушив телевизор, часто и звонко хлопала дверь в подъезде.

Валентин положил голову ей на колени. Она тихонько гладила его по щеке, он губами ловил ее пальцы, прижимался к ладони холодным носом. Было хорошо и страшно молчать, чувствуя его рядом.

За стенкой и наверху постепенно угомонились. Стихли последние торопливые шаги под окном. Пролаяла последняя собака из частного сектора. В кухне простуженно и властно заворчал холодильник. Смолк на какое-то свое время. Заворчал с новой силой. Ночью он один шумел на всю квартиру, это было его время.

Валентин осторожно высвободил руку, взглянул на швейцарский циферблат, сказал шепотом: «Два часа». Женька нашла его руку, притянула обратно, сказала беззвучно: «Еще рано». Валентин больно прижался к ней лицом, резко отодвинулся: «Прости, Жень! Я пойду». Женька не поняла, почему «прости», попросила беспомощно: «Посиди». – «Я пойду, Жень, – сказал Валентин. – А то я вообще не уйду». – «И не уходи!» – хотелось крикнуть Женьке. Она с усилием разорвала его руки, через силу встала. Щелкнул выключатель. Свет, ослепительно яркий, чужой в комнате, заставил их зажмуриться. В кухне сама собой хрустнула половица, дом был старый. Яростно застрекотал холодильник. «Сейчас взорвется», – сказал Валентин дневным голосом. Женька нехотя улыбнулась. Он быстро, даже как-то печально поцеловал ее, схватил пальто, вышел. Шаги его гулко отдались в коридоре, французский замок привычно щелкнул.

«Все», – сказала себе Женька, чувствуя оглушительную усталость и пустоту. Она глотнула заварки из чайника, потушила свет, не раздеваясь, в чем была, легла на диван, лицом вниз. Нашарила сбоку подушку-думку, подтащила себе под голову. Вытянулась. Даже не сняла туфли, прямо так. Не было никаких сил – ни думать, ни двигаться. Кажется, даже заснула. Кажется, даже видела сон. И вскочила рывком, будто ее толкнули.

Сама не понимая – зачем, подбежала к окну.

Чуть отодвинула занавеску.

Окно еще не замерзло, хоть мороз заворачивал вовсю. Улица вихрилась метелью. Снег падал прямо, но у самой земли его подхватывал ветер и гнал

вкось. Гнал и насвистывал. Снег метался над черным еще тротуаром, сбиваясь в осенние сухие сугробы. Твердо торчала старая черная сосна. Низко и криво висело над улицей белое небо. Желтый фонарь с трудом освещал сам себя.

Под фонарем, прямо против Женькиного окна, стоял Валентин в пальто нараспашку, легких ботинках и без шапки. Он стоял неподвижно, словно не слыша ни ветра, ни снега. Женька долго смотрела, но он так и не переменил позы. Хоть бы ходил! Бегал бы, дурак. Но он просто стоял и смотрел на ее Дом. Только один раз неуверенно поежился. Хоть бы воротник поднял. Просто стоял и смотрел. И снег вихрился возле ботинок.

Женька, в чем была, выскочила на улицу, перебежала дорогу, обжигаясь ветром, схватила его за рукав и потащила за собой. Он пошел, слабо упираясь, не глядя. И она еще кричала ему. Что глупо Что простудится. Что она так не может. Только в подъезде он сам повернулся к ней, сдавил за плечи гнулся холодным лицом в волосы, сказал отчетливо и тихо: «Прости, Жень!»

Они проснулись одновременно и раньше всех в квартире. Даже, кажется, выспались за каких-нибудь два часа. Женька боялась, что утром что-нибудь будет не так и она будет что-нибудь сразу думать, но было просто легко. Очень легко и смешно от каждого пустяка. И еще смешнее, что надо смеяться шепотом. Валентин натянул одеяло на голову, пока Женька одевалась. Но Женька чувствовала, как он подглядывает в щелку. И удивлялась, до чего же ей нисколько не стыдно и бесстыдно хорошо. Даже при матери она стеснялась одеваться, всегда пряталась за шкаф, а тут только делала вид, что стесняется. Женька, кривя душой, даже пофилософствовала чуть-чуть насчет своей испорченности и при этом так явно шевелила губами, что Валентин спросил: «Замаливаешь грехи?» Пришлось поцеловать его в кривой нос за проницательность.