В Древнем Киеве - [29]
— Проклятый половчин зарубил ему саблей ногу — вот он теперь и ходить не может! Да он стал, что перышко, легкий!
И действительно, Мичько был так худ, бледен и ростом даже будто поуменьшился. На вид ему можно было дать не больше десяти лет.
Кое-как все уселись в челн. Мичька уложили на дно и накрыли конской попоной, почему-то валявшейся на берегу. Офрем со Жданом сели на весла, взмахнули и поплыли. А когда выплыли в Днепр, вздохнули с облегчением. Теперь степняки не были им страшны.
Разговоры затихли. Путники ослабели, устали. У Офрема были с собой сухари. Он их отдал Мичьке. Тот, насупив свои белесые брови, молча грыз их.
Трудно было плыть вверх по течению. Обессиленные гребцы часто складывали весла. Челн относило в сторону. Тогда Ждан и Офрем снова делали усилие и снова принимались грести.
>Раненые долго плыли по Днепру.
Хоть тяжко и медленно, но челн все же подвигался вперед. Наконец, на одиннадцатый день к вечеру пристали они к киевскому берегу. Было уже темно. С большой торговой площади несся глухой шум, точно рокотали волны разбушевавшегося Днепра.
Ждана занимала теперь одна забота — как доставить Миронега в его дом; идти пешком он был не в состоянии, да и ослабел.
— Чем тебя подкрепить? Хоть бы добыть кусок хлеба!
— Что ты, малый! У меня ведь мошна-то пуста — и резаны не найдешь!
Шедший впереди них какой-то человек обернулся на эти слова и, узнав в путниках воинов, поглядел на них ласково и внимательно и сказал:
— Пойдем ко мне, я тут рядом живу, на Подоле. У моей хозяйки найдется, чем накормить и напоить вас, родимые!
Но Миронегу хотелось поскорее повидать Олюньку, названную свою доченьку, и он торопился домой.
Офрем так же, как и Миронег, хотел скорее добраться до дому. Но как быть с Мичькой? Идти он своими ногами не может; нести его опять на руках? Это старому Офрему не под силу. Жданко сказал:
— Пойду поищу колу: у торговища всегда стоят повозки..
Ждан привел двух возниц с колами; на одну колу вдвоем с Офремом они уложили больного Мичьку, и лошадь с повозкой поплелась в гору к Офремову дому.
На вторую повозку Ждан сел вместе с Миронегом, и они отправились к Софийским воротам. Тоской и болью сжималось сердце Ждана при мысли, что он скажет Олюшке, когда она его спросит: «А где же брат мой, Глебушко?»
Миронег молчал всю дорогу; от этого еще больше тоска охватывала Ждана. Он всей душой рвался на торговую площадь, откуда неслись возбужденные голоса и где он надеялся встретить Онцифора и узнать, что с его отцом, Петрилой.
Но он обязан был доставить Миронега в его дом, передать его на попечение Олюшке и тем исполнить просьбу Глеба.
Когда Олюшка выскочила из дома, чтоб встретить родных, и узнала, что брат ее Глебушко не вернулся с поля битвы, она бросилась к отцу и тут же, закрыв лицо руками, заплакала тоненьким детским голоском. От этого плача беспомощная мучительная боль охватила сердце Жданка: и жалость к осиротевшей Олюшке и усилившийся страх за Глеба.
Что с ним случилось? Неужели погиб его дружок! Нет, быть того не должно, быть того не может! — утешал сам себя Ждан. Он рвался на торговую площадь, где шло вече. Туда должны были прибыть бежавшие с Альты воины. Там, верил он, находится Онцифор.
Когда Ждан прибежал на торговище, он не узнал знакомого места. Неужели это та самая площадь, на которой по пятницам стоят лари и прилавки, где между рядами ларей толпятся люди, снуют разносчики с лотками и жбанами на плечах, где бойкие мальчишки шныряют в толпе и навязывают покупателям разную мелочь?
Нет, ничто сейчас на площади не напоминает мирного торговища. Теперь все здесь необычно. Горят смоляные факелы. Ветер раздувает их темно-желтое пламя. Смола потрескивает, роняя на землю жирные огненные капли. Люди вокруг шумят, волнуются. В общем гуле Жданко не может разобрать, чего хочет толпа. Дрожащее пламя факелов освещает внезапно возникающие перед глазами Ждана то обросшее волосами лицо какого-то старика, то мускулистую руку, потрясающую рогатиной, то горящие воодушевлением юные глаза.
Жданко знал, чувствовал, что Онцифор должен быть здесь, в этой толпе, он искал его, но не мог найти среди множества чужих, незнакомых лиц. Вдруг чьи-то руки обхватывают его. Ждан оборачивается, видит — родимый батюшка, Петрило, перед ним.
У Ждана дух перехватило, он даже слов не умеет найти, чтобы выразить свою радость. Батя здоров, сильнехонек. Вот счастье-то!
Тут Ждан заметил, что толпа, среди которой он только что стоял, отхлынула от него, устремилась куда-то в сторону. Люди тащили факелы; они с факелами в руках окружили возвышение, откуда обычно в торговые дни раздавались слова бирюча, читавшего указы князя.
Теперь здесь стоял Онцифор.
Сердце Ждана радостно забилось, когда он увидел своего учителя. Это был не тот веселый, насмешливый и добродушный мастер, которого он так хорошо знал; теперь это был совсем другой человек. Таким, каким Ждан узнал его в битве на Альте, а сейчас на вече, он казался Ждану еще роднее. Глаза его метали молнии, а голос, подобно грому, разносился по всей торговой площади.
— Братья! — гремел Онцифор. — Идите на гору, зовите тысяцкого, тащите на вече Коснячка, бегите за ним. Пусть держит ответ перед вечем, пусть расскажет всему народу, как он сражался за нашу русскую землю. Пусть расскажет всем нам, которые бросили дома свои и пашни, жен и детей, пусть покается, злодей и убийца, как он защищал русскую землю и русских людей.
