В дни войны: Семейная хроника - [56]

В этом храме венчался Мстислав Валерианович Добужинский и Елизавета Осиповна (Волькенштейн) в конце прошлого века. С семьей Добужинских мы с мужем после войны сблизились… Площадь теперь была в высоких снежных нагромождениях, деревья около храма — в снегу, кусты превратились в сугробы, цепей — не видно.

Слева по Литейному, там где перед училищем стояли пушки, только горы снега и льда. На Кирочной, у самого Литейного — здание когда-то Офицерского Собрания, а при нас — Дом Красной Армии, когда мы проходили мимо на каток в Таврический парк, из освещенных дверей выходили оживленные военные; дом не был разбомблен, но выглядел мертвым, пустым, парадный вход был завален сугробом.

Проехали мимо Серого дома. Так он и остался неразбомбленным, огромным, неуязвимым.

И наш автобус стал взбираться на Литейный мост. С трудом тащили дистрофики на мост свои саночки с пожитками. На некоторых саночках сидели закутанные фигурки детей. Мы давно-давно не видели детей на улицах, а тут ехали сохранившиеся дети, правда, очень их было мало и выглядели они маленькими старичками. Жизнь в осаде — недетское дело. За Каменноостровским мостом — тоненький шпиль Петропавловского собора. А Биржи и Ростральных колонн не видно, они поглощены зимней снежной мглой.

Как мы любили с Аликом ходить вдоль Невы вечером, любуясь городом, забывая, что наступила уже ночь — в разговорах, в радости и счастии быть вместе, разделяя это счастье друг с другом, забывая, что дома меня ждет мама (и тетя Маня, и ужас — папа!) и все они не спускают глаз со стрелки часов, а Алика ждет Тамара Александровна и тоже смотрит на часы! Но это было по возвращении домой, а до этого — наши прогулки по городу белыми ночами, по темному Петербургу, по весеннему, зимнему, осеннему, всегда с Аликом вместе, неразлучно…

Слева от Литейного моста, уже на другом берегу Невы, Военно-медицинская академия в замерзшем безлюдном парке. Много корпусов — целый старый городок, и выглядит он холодным, покинутым. Как много знаменитых ученых и врачей воспитала Академия от времени Петра за долгие годы ее существования… Среди студентов-слушателей Академии было у меня несколько бывших школьных друзей. Самый давнишний, еще с детства, Гоша Николаев, мой одноклассник и друг со второго класса школы. Вернулся ли он с войны или он разделил темную судьбу нашего поколения? (Я с ранних лет — после поступления в школу знала, что этот высокий мальчик в темной курточке, с которым мы почти не разговаривали — мой друг: на переменках, во время общих игр он всегда был поблизости: стоило поднять глаза, оглянуться и я всегда встречала его приветливый взгляд. Перед войной, я была на втором курсе института, я встретила его на Литейном — в форме. Гоша весело смотрел на меня: «Вон ты какая стала!» И мы первый раз; почти взрослые теперь, долго дружески разговаривали, и было нам обоим хорошо! Была зима, Гоша спросил, не поеду ли я с ним, старым товарищем, на каток. Я радостно согласилась. Мы договорились встретиться в воскресенье. У стадиона Динамо. А я, забыв о Динамо, приехала на свой старый каток в Таврический парк: так мы и не встретились. И не попрощались перед войной. Может быть, мой старый друг Гоша пережил войну и служит врачом где-нибудь на русской земле.)

В автобусе — знакомые по бомбоубежищу под Финансово-экономическим институтом. Студенты, некоторые очень дистрофичны, некоторые еще довольно крепкие, и они нас с сестрой рассматривали довольно бесцеремонно и с любопытством. Была в автобусе странная пара (он оказался преподавателем института Ягудиным): оба черноглазые, очень растерянные, и у нее на руках — закутанное в одеяло маленькое дитя. В блокадном городе, в холод и в голод — грудной малыш! Рядом с ними ехал в автобусе бойкий краснощекий «дядька» тоже с черными глазами, который все время хлопотал: «устраивал» их вещи под скамьи автобуса, усаживал пару, пересаживал, передвигал их чемоданы и все время нашептывал им что-то в ухо, а они оба слушались, молча исполняли все, что он от них требовал. Были они оба очень бледными, с очень черными бровями, но здоровыми, хотя выглядели потерянными и несчастными. Молодая мать вдруг ахнула — она вспомнила, что оставила на столе в квартире бутылку с молоком для младенца — все, что у них было для мальчика — последнее молоко: она сидела и тихо плакала, склонясь к ребенку, а Ягудин очень волновался, но никого не упрекал. Дядька их успокаивал, обещал «съездить» в квартиру и привезти бутылку, и он, правда, все успел: и устроить своих подопечных в вагоне поезда, и отправиться на квартиру за молоком, и появиться с забытой бутылкой за пазухой до отхода поезда. Удивительный дядька — он остался в Ленинграде сохранять их квартиру.

На площади перед вокзалом — густая толпа людей с узлами, чемоданами, на саночках и просто на снегу. Громадная толпа. Когда же это все рассядется по вагонам, рассосется? Папа с Романовским ушли на вокзал, а мы с женой Романовского и его двумя мальчиками остались ждать их около вещей. Тут же сидели на вещах и стояли студенты и преподаватели. Мы с этого момента держались тесной группой, чтоб не растеряться. Долго-долго сидели на площади. Ждали. Уже начало смеркаться; холод мучил всех — негде было скрыться. Пока сидели на чемоданах и узлах, волнение, суета сборов, отъезда улеглись в душе и мне сделалось очень грустно, что мы решили уехать из Ленинграда. Мысленно я дала себе обещание — во что бы то ни стали вернуться обратно. Чего бы это мне ни стоило. Шептала обещание и смотрела на дома на другой стороне Невы: они из голубых, вечерних, превращались в серые, ночные.