В дни войны: Семейная хроника - [54]

Шрифт
Интервал

Бабушка говорила, что родители Тани в один год погибли от туберкулеза. (Мы переводили на более понятый язык — туберкулез дворянских семейств.) Бабушка была приветлива с нами, но строга с Таней и часто приходила к тете Мане, просила, чтоб она с Таней была бы требовательна и заставляла ее побольше работать. Таня называла бабушку Би-ба-бо, и мы, не задyмываясь, тоже вторили — и почтенную даму (правда, за ее спиной) — иначе не называли. С разрешения и согласия Таниной бабушки мы сделали Таню опекуном квартиры, о чем родители написали соответствующее свидетельство. Тане объяснили и показали как работает секрет на двери. Без знания этого секрета ключи не помогут — дверь не откроется и ее нужно будет выламывать. Таня обещала наведываться в квартиру. Вскоре умерла бабушка Тани. Таня писала нам на Кавказ, что наведывается в квартиру часто и много вещей перенесла к себе на наших велоcипедаx. Таня Крылова вышла (после войны) замуж. Ее фамилия Антонова. У нас есть ее адрес, но мы ей все эти годы не писали.

К полудню приехал к воротам дома автобус, наполненный студентами и преподавателями института. За нами. Папа и Романовский даже автобус выхлопотали, и правда, институт ехал с институтскими пожитками. Все, что осталось от еще живых людей инcтитута, поместилось с багажом и семьями — в одном автобусе. Остальные не пережили первых зимних месяцев блокады. Нам помогли перенести багаж в автобус: удивительно, что были еще среди студентов довольно крепкие молодые люди. Пока переносили из квартиры и укладывали вещи в автобус, к нам с мамой подступили женщины из нашего дома — дворничиха, Жена Огуреева и активистки жакта. Они стали нас закидывать вопросами: когда мы вернемся, вернемся ли вообще, что мы будем делать с квартирой, с мебелью с вещами и т.д. Поразили меня их жадные горящие глаза — почти безумные (хотя они не были диcтрофиками). Я бы не удивилась, если бы они сразу после нашего отъезда заспешили наверх выламывать дверь нашей квартиры. Если б у них била сила в руках. Папа, установив на двери секрет, спустился к автобусу, и мы все разместились на тюках и медленно поехали по скользкому неровному ледяному пути к Финляндскому вокзалу.

Прильнув к стеклу окна автобуса, я смотрела на медленно проплывающие здания симеоновской улицы, безмолвного бездействующего Храма Симеона И Анны решетку церковного сада. Прощалась c детством, молодостью, c городом и счастьем жизни, навсегда c ним связанным. Каждый дом знаком до мельчайших подробностей, каждое окно, двери, царапина на камне.


ПРОЩАНИЕ С ЛЕНИНГРАДОМ

Совсем рядом c нашим домом на симеоновской, около заколоченной парадной — заснеженная, заиндевелая пустая и, как все здания осажденного города, помертвелая ниша… Давным давно, в мирное время я возвращалась домой после занятий в анатомичке в институте поздно вечером зимой. Крупные тяжелые снежинки медленно падали, не кружаcь, из темноты, покрывая улицу, тротуары, одежду пешеходов, крыши домов мягким белым плотным слоем. У самого нашего дома в этой нише я заметила темную, запорошенную снегом фигуру, почувствовала устремленный на меня через снежную завесу взгляд и приостановилась в удивлении. Фигура отделилась от ниши и быстро подошла ко мне, не отрывая от меня взгляда темных горячих глаз: «Ты меня помнишь?» Я узнала: «Аркадий». Это был сын нашей учительницы ручного труда в младших классах школы, Раисы Львовны Давыдовой, спокойной, всегда печальной дамы, учившей нас шить, вышивать, плести корзиночки, строгать палочки. Мне всегда казалось, что ее грустного чела не покидают глубокие заботы, что она прислушивается к чему-то, чего нам, детям, слышать не дано; она никогда не улыбалась. Ее мужа арестовали, и она растила одна троих детей. Старший, Аркадий, учился в нашем классе, третьем классе бывшей Таганцевской гимназии на Моховой улице. Раз, в самом начале урока труда, Р. Л. вызвала меня и во всеуслышанье сказала: «Для тебя на моем столе оставлен подарок — подойди и возьми его». Класс замер, а я робко подошла к ее столу. На учительском столе стояла небольшая синяя коробочка, на белой крышке круглым почерком выведена надпись: «Римочке от Неизвестного». Мне стало жарко. Грустно глядя на меня, Давыдова спросила: «Ты знаешь от кого подарок?» «От Аркаши?» — догадалась я испуганно. Д. кивнула головой и опять спросила, хочу ли я взять коробочку или сначала покажу ее классу. Конечно, нужно показать: всем любопытно. Подождала, пока дети обступили стол, многие встали на стулья, чтобы лучше видеть, — и открыла коробочку. В ней были конверты. В каждом — засушенный цветок или необычайный листок дерева. И на конвертах тем же ясным почерком написано название засушенного растения. Я открывала по очереди каждый конверт, громко прочитывая надпись, и показывала всем ее хрупкое содержание. Давыдова спросила: «Ты хочешь позвать Аркашу?» Искать его побежали несколько человек и скоро вернулись: «Он сидит в раздевалке и плачет…» Давыдова улыбнулась неожиданно ласково: «Он все лето собирал цветы и сушил их…» Когда Аркадий вернулся к следующему уроку, я подошла к нему, собрав всю свою храбрость, и при всех его поблагодарила: «Всем гербарий твой очень понравился…» Так боялась, что он снова расплачется. Через год оставшуюся семью Давыдовых арестовали и сослали в сибирские лагеря. И с этих пор никто о них не вспоминал. И вдруг теперь, когда мы сделались студентами, в последнюю зиму перед войной, ко мне из ниши сквозь снегопад подошел Аркадий Давыдов, в военной форме — взрослый, изменившийся — и смотрел на меня грустными темными глазами, глазами его матери — нашей учительницы труда. Вплоть до начала войны он писал мне печальные письма и иногда приходил к нам домой, когда его отпускали из казармы. Р. Л. и младшие дети были живы, но им был запрещен въезд в столицы (они получили статью 15), т. е. не имели права приближаться к городу ближе, чем на пятнадцать километров. С началом войны общение с Аркадием оборвалось… Я все годы детства, юности бережно хранила синюю коробочку с засушенными цветами и листиками; эвакуируясь из осажденного Ленинграда, оставила ее в ящике письменного стола. Мысленно попрощалась с Аркадием, этот раз, кажется, навсегда. Автобус свернул на Литейный.


Рекомендуем почитать
Временщики и фаворитки XVI, XVII и XVIII столетий. Книга III

Предлагаем третью книгу, написанную Кондратием Биркиным. В ней рассказывается о людях, волею судеб оказавшихся приближенными к царствовавшим особам русского и западноевропейских дворов XVI–XVIII веков — временщиках, фаворитах и фаворитках, во многом определявших политику государств. Эта книга — о значении любви в истории. ЛЮБОВЬ как сила слабых и слабость сильных, ЛЮБОВЬ как источник добра и вдохновения, и любовь, низводившая монархов с престола, лишавшая их человеческого достоинства, ввергавшая в безумие и позор.


Сергий Радонежский

«Преподавателям слово дано не для того, чтобы усыплять свою мысль, а чтобы будить чужую» – в этом афоризме выдающегося русского историка Василия Осиповича Ключевского выразилось его собственное научное кредо. Ключевский был замечательным лектором: чеканность его формулировок, интонационное богатство, лаконичность определений завораживали студентов. Литографии его лекций студенты зачитывали в буквальном смысле до дыр.«Исторические портреты» В.О.Ключевского – это блестящие характеристики русских князей, монархов, летописцев, священнослужителей, полководцев, дипломатов, святых, деятелей культуры.Издание основывается на знаменитом лекционном «Курсе русской истории», который уже более столетия демонстрирует научную глубину и художественную силу, подтверждает свою непреходящую ценность, поражает новизной и актуальностью.


Добрые люди Древней Руси

«Преподавателям слово дано не для того, чтобы усыплять свою мысль, а чтобы будить чужую» – в этом афоризме выдающегося русского историка Василия Осиповича Ключевского выразилось его собственное научное кредо. Ключевский был замечательным лектором: чеканность его формулировок, интонационное богатство, лаконичность определений завораживали студентов. Литографии его лекций студенты зачитывали в буквальном смысле до дыр.«Исторические портреты» В.О.Ключевского – это блестящие характеристики русских князей, монархов, летописцев, священнослужителей, полководцев, дипломатов, святых, деятелей культуры.Издание основывается на знаменитом лекционном «Курсе русской истории», который уже более столетия демонстрирует научную глубину и художественную силу, подтверждает свою непреходящую ценность, поражает новизной и актуальностью.


Иван Никитич Берсень-Беклемишев и Максим Грек

«Преподавателям слово дано не для того, чтобы усыплять свою мысль, а чтобы будить чужую» – в этом афоризме выдающегося русского историка Василия Осиповича Ключевского выразилось его собственное научное кредо. Ключевский был замечательным лектором: чеканность его формулировок, интонационное богатство, лаконичность определений завораживали студентов. Литографии его лекций студенты зачитывали в буквальном смысле до дыр.«Исторические портреты» В.О.Ключевского – это блестящие характеристики русских князей, монархов, летописцев, священнослужителей, полководцев, дипломатов, святых, деятелей культуры.Издание основывается на знаменитом лекционном «Курсе русской истории», который уже более столетия демонстрирует научную глубину и художественную силу, подтверждает свою непреходящую ценность, поражает новизной и актуальностью.


Оноре Габриэль Мирабо. Его жизнь и общественная деятельность

Эти биографические очерки были изданы около ста лет назад в серии «Жизнь замечательных людей», осуществленной Ф.Ф.Павленковым (1839-1900). Написанные в новом для того времени жанре поэтической хроники и историко-культурного исследования, эти тексты сохраняют ценность и по сей день. Писавшиеся «для простых людей», для российской провинции, сегодня они могут быть рекомендованы отнюдь не только библиофилам, но самой широкой читательской аудитории: и тем, кто совсем не искушен в истории и психологии великих людей, и тем, для кого эти предметы – профессия.


Антуан Лоран Лавуазье. Его жизнь и научная деятельность

Эти биографические очерки были изданы около ста лет назад отдельной книгой в серии «Жизнь замечательных людей», осуществленной Ф. Ф. Павленковым (1839—1900). Написанные в новом для того времени жанре поэтической хроники и историко-культурного исследования, эти тексты сохраняют по сей день информационную и энергетико-психологическую ценность. Писавшиеся «для простых людей», для российской провинции, сегодня они могут быть рекомендованы отнюдь не только библиофилам, но самой широкой читательской аудитории: и тем, кто совсем не искушен в истории и психологии великих людей, и тем, для кого эти предметы – профессия.