В дни войны: Семейная хроника - [133]

Ночью были налеты англичан, почти без исключения, между 12 и 2-я часами. 28-го июня, опять в то же время, налет на Берлин. Опять — где-то близко около нас, но все-таки не наш район. Налет был опять длительным. Мы сидели в отсеке убежища под музеем. Мне очень нравилась студентка Елена Муравлева — темноглазая, живая, умная, и мы постепенно начали сближаться. Елена чувствовала и думала «по-русски». Она мне часто рассказывала о своих родителях. Сегодня, во время длительного и относительно спокойного сидения в убежище, она мне рассказала, как она потеряла родителей. Мать Елены была немкой, преподавала в одном из ростовских институтов иностранные языки, была тихой спокойной и ласковой. Отец — русский, преподавал литературу в институте и был очень талантливый человек, актер-любитель и дворянин, тихо сидевший в провинциальном Ростове и души нечаявший в своей единственной дочери. Они были с Еленой очень дружны и всегда везде ходили вдвоем, даже на институтские студенческие вечера. Когда началась война и немцы подходили к Ростову, семья не уехала в эвакуацию, а полная надежд, что Советская власть рухнет, осталась ждать прихода немцев. Елена во время оккупации обручилась с немецким молодым человеком. Он был родом из Пруссии, где жили его родители и у отца был майорат[6]. Петер был единственным сыном. Семья Елены собиралась ехать в Германию, чтобы там ждать конца войны и свадьбы Елены и Петера. Но пока семья готовилась к отъезду, советские войска стали сильно теснить немцев. Петера срочно отослали под Ростов, на фронт. В одно зимнее утро Елена с отцом пошли за водой с ведрами (водопроводы были давно разбомблены) и увидели незабываемую картину: по широкой ростовской улице неслась конница — с криками, стрельбой и красным флагом на коротком древке. Это прорвалась в Ростов советская конница. Елена с отцом застыли у края дороги с пустыми ведрами, а кони и их гикающие седоки неслись мимо, стреляя куда попало — от коней валил пар, от наездников валил пар, кони ржали, всадники с открытыми ртами орали «ура-а-а». Все это выглядело дико, страшно и весело, как набег Чапаева в кино. Отец Елены сказал ей: «Нас, наверное, всех расстреляют, но я, несмотря на это, ни за что не променял бы даже за жизнь это удовольствие видеть, как наши войска — молодые, как поток, как орда — ворвались, проскакали освобождать свой город! Какая это сила, дикость — и красота!»

Их всех, всю семью Муравлевых, сразу арестовали. Елену через некоторое время освободили: комсомольская организация института Елены за нее очень упорно хлопотала, давала всяческие ручательства, писала заявления о том, что Елена всегда была примерной комсомолкой, комсоргом группы и т. д. А родителей не выпускали, они сидели где-то в подвалах НКВД, и ей не сообщали где и писем не принимали. Иногда брали передачи для отца. Мать Елены как-то сразу исчезла без следа, как растворилась. Несколько раз отец передавал Елене короткие записки, всегда полные бодрости, надежды на скорое свидание. От матери — никогда, ничего.

Очень скоро немцы опять захватили Ростов обратно. Одним из первых — въехал в город на танке Петер. Он сразу бросился к Елене домой. Вместе они ходили по подземельям НКВД, по всем тюрьмам, искали архивы НКВД — все тщетно, следов родителей они не нашли. Раз им попался случайно человек (очевидно, бывший «чин» в НКВД), который помнил отца Елены в подземелье НКВД, и он сказал Елене: «Не ищите — ваш отец умер от туберкулеза». Елена поняла, что при отступлении советских войск и НКВД арестованных не вывозили — их просто расстреляли. И отца, конечно, и очевидно, и мать. Когда немцы снова отступили из Ростова, Елена уехала с женихом и доехала до Берлина, где обещала ждать его. К родителям Петера не переехала жить — до свадьбы. Скоро и связь с его родителями оборвалась — они сделались беженцами и перебивались где-то в Германии. А Елена решила до конца войны остаться в Берлине — единственном месте, где ее сможет найти Петер.

Глава вторая

ВОЛОДЯ ШТАНДЕЛЬ

В подвале мы близко знакомились друг с другом, рассказывая истории наших жизней. Какие это были тогда короткие истории, почти истории детства: всем нам было еще так мало лет — от семнадцати до двадцати двух (трех). Только Володя Штандель был «старый доктор» — ему было двадцать семь лет, и мы относились к нему почти как к старцу: он был всегда замкнут, молчалив, спокоен, с очень трагической судьбой, блестяще одаренный многими талантами. Он смотрел на всех нас печальными глазами как-то «издали» — и мало говорил. Бог одарил Володю щедро: он был великолепный пианист, художник (акварелист и график), скульптор, поэт. Каждого из Володиных талантов хватило бы на целую богатейшую творческую жизнь, а у него их было такое множество… И все — совершенные! И отец его, и дед были докторами на юге России, где они жили испокон веков. Перед войной, отца Володи, очень известного и почитаемого хирурга города, арестовали за полунемецкое происхождение. Володя в это время сдавал последний государственный экзамен в Медицинском институте, и его тоже арестовали, допрашивали, мучили, выпытывая «признание о его давней тайной связи с немецким врагом» и потом сослали в лагеря в Сибирь. Отец пропал навсегда, а Володе из лагерей удалось бежать в начале войны, когда во всей стране царила растерянность, недоумение — даже в лагерях. Володя шел пешком через всю Россию, прячась, пробираясь по «темным тропам», не без помощи добрых людей, которых в России всегда было много. Володя с их помощью не погиб, а добрался до своего города, до близки друзей и «залег» у них, до тех пор пока немцы не захватили города. И с отступлением немецкой армии Володя тоже стал уходить на запад, как и многие, пока не добрался до Берлина. Как он доехал до Берлина и оказался в Доме — трудно себе представить: Володя ни одного слова не говорил по-немецки. Даже не пытался. Но все всегда чувствовали, что этот высокий воспитанный человек с печальным тонким лицом, совершенно спокойно и грустно принимающий удары судьбы не от робости и застенчивости бездеятелен и почти беспомощен, а просто не замечает никаких ударов, как будто он высится над жизнью и видит многое, что остальные смертные видеть не могут. И ему пытались помочь, и помощь он принимал, как и гибельные удары судьбы, спокойно и задумчиво.