В дни войны: Семейная хроника - [135]

В БОМБОУБЕЖИЩАХ И БУНКЕРАХ БЕРЛИНА

Бомбежки Берлина, «террористические налеты», как их называли, продолжались почти непрерывно. Мы все дольше сидели теперь в подвале под музеем. Днем, вместе с нами теперь бежали наши профессора и преподаватели и старались сидеть на скамейках вместе с нами. Они любили слушать наши «рассказы судеб» и сами втягивались в этот обмен историей, и нам открывалась их живая человеческая душа: мы узнавали об их заботах, печалях, привязанностях. Особенно было неожиданно услышать от нашего профессора литературы доктора Кюне — скептика, острого и язвительного насмешника, о его привязанности (и заботе) к молодой жене и слышать нежность в его голосе: «Знаете, у меня есть маленькое дитя»…, и сразу — беспокойство, почти отчаяние по поводу затянувшейся разрушительной войны — увидит ли его сынок родителей живыми после войны, будет ли у него семья, чтоб оберегать и растить его…

Все эти истории сопровождались грохотом зениток и уханьем близких и далеких разрывов — и притуханием света. Может быть, душевная откровенность рассказчика, иногда исключительная мягкость были от бессознательного, но всегда живущего рядом чувства возможной угрозы неожиданного конца жизни. И мы всегда, затаив дыхание, слушали рассказы, никогда их потом не обсуждая, как будто это рассказы не для слушателя и для сохранения. Володя — прекрасный слушатель, сам редко рассказывал о себе иногда полупечальные, полусмешные эпизоды из своей жизни до войны. А я вообще никогда не рассказывала о себе — я всегда была замкнутой и не умела ради рассказа делиться своими впечатлениями. Но очень любила слушать.

Очень пожилой профессор литературы (он преподавал в параллельной группе), очень уютный, седой, всегда небрежно одетый, очень умный и сердечный берлинец, сидя на широкой скамье бомбоубежища, собирал всех нас около себя. Мы тесно его окружали, сидя на своих чемоданах, и он рассказывал нам о Берлине, который он знал и любил. Это был Берлин, начавший постепенно исчезать за много лет до войны (и мы понимали, что это исчезание старого Берлина и старой жизни началось с приходом к власти национал-социалистической партии). Профессор жалел, что мы не видели и никогда больше не увидим Берлина, настоящего, с совершенно особым типом людей — берлинцами. «Этой породы больше нет, — грустно говорил он нам под гул зенитных орудий, — а если и есть, то они — как маленькие островки — их и не приметишь, потому что вся жизнь изменилась и старые берлинцы доживают свою старую жизнь» (как и сам он, наш старый, добрый профессор). «Такая была в Берлине приветливая жизнь — и веселая: какие театры! Какая опера! Вы и не подозреваете, глядя на теперешний Берлин, такой изменившийся, холодный, а с войною — еще и разрушенный, какой это был прекрасный, человечный город». Наш профессор советовал нам посмотреть кинофильм «Familie Buchholz» в двух сериях. В фильме повествуется о Берлине и берлинцах конца 19-го и начала нынешнего века, о милом, смешном берлинском семействе — о двух его поколениях. Мы несколько раз ходили смотреть этот фильм. Прелесть! Я и родителей водила на этот фильм. Наш профессор верил, что в городе, несмотря ни на что, все-таки живет «берлинский дух, — крепкий, дружеский, который поможет городу не сломиться». И наш профессор не ошибся в оценке жителей своего города: уже когда почти весь город лежал в руинах, берлинцы, сплотившись, сжав зубы — не стонали, не жаловались, а жили, работали и, главное, помогали друг другу — принимали в свои квартиры разбомбленных, потерявших все людей, расчищали город от кирпича, щебня, чтоб транспорт мог бы проходить (и помогать пострадавшим) между обвалившимися зданиями. Мужество берлинцев было неисчерпаемым.

В конце июня район Д.Г и Фридрихштрассе очень пострадал от американских налетов. Нас, русских, поражало, с какой быстротой берлинцы восстанавливали свои вокзалы, искалеченные рельсы и железнодорожные пути и снова пускали по ним поезда, которые теперь шли с большим запозданием, из-за налетов. Но если некоторое время не было никаких налетов, то поезда и подземки начинали ходить точно по расписанию. Берлинцы не сломились, а сделались только более крепкими, терпеливыми и стойкими, когда всему немецкому народу начали мстить за Гитлера.

Американцы после войны признали, что бомбардировки городов «коврами», целью которых было уничтожение воли населения, их «моральное разрушение», — было ошибкой. Такая жестокая и беспощадная бомбардировка не сломила нравственную стойкость населения, а, наоборот, укрепила ее. А заведомое желание союзников уничтожить прекрасные города, в которых не было абсолютно никаких фабрик и заводов, работавших на военные нужды, города-музеи, как Дрезден, Кельн, Гамбург, Нюрнберг, Мюнхен, было ненужной злобой, местью и жестокостью. Немцев судили за Гитлера, за его жестокость. А американцев и англичан за их жестокость — судить некому. Немцы так и не сломались, их народный дух оказался очень сильным, и они очень быстро подняли на ноги оставленный им кусок Германии.

Дни и часы, когда нам не приходилось бежать в убежище по тревоге, мы чувствовали себя молодыми, почти беспечными и старались их провести как можно более насыщенными «мирными» занятиями. Мы усиленно занимались, читали, ездили за город, если удавалось, проводили вместе вечера и часто ходили в кино большой группой. На концерты и в оперу мы больше не попадали — здания были повреждены и концерты сделались редкостью.