В дни войны: Семейная хроника - [132]

Наши дормитории сохранились только наполовину — все, находившиеся в передней части здания с видом на реку, рухнули. Наш с Гертой флигель остался стоять, хотя все стекла и частично рамы вылетели. В очень потрепанном виде осталась часть дома с библиотекой, аудиториями и комнатами начальниц. И остался целым стол Гегеля. Но все выглядело неузнаваемо — все было белое от штукатурки и пыли. Окна выворочены — куски потолков отвалились и лежали на полу вместе с кучами битого стекла. Стекло было повсюду — на полу, на столах, на кроватях. Обе наши начальницы ходили, как белые привидения, только что под их ногами скрежетало стекло. После всеобщих печальных возгласов и все-таки радости, что все мы живы, начали сообща думать, как же теперь оставшийся стоять дом очистить и возвратить к состоянию пригодности для жилья. Студенты, оказавшиеся без крова, переселились в наш флигель. Места как-то всем хватило. Мы теперь должны были приводить свои комнаты в жилой вид своими силами и, кроме того, три дня в неделю работать по расчистке всего дома; занятия будут сокращены в последующие две-три недели. Все рамы и стекла будут вставлять строительные артели от города — от «специального отдела помощи пострадавшим от бомбардировки». Артель приехала на помощь на следующий же день с запасами стекол, рам, фанерных щитов и т. д. Мы удивились такой быстроте и налаженности: в Германии заботились о населении.

После прямого попадания бомбы мы все получили автоматически статус разбомбленных. И здесь мы познакомились с изумительной немецкой организацией. Нам и всему району, который был поврежден последним тяжелым налетом или был разрушен, были выданы специальные купоны — каждому жителю района даже, если этот житель отделался только испугом и ничего не потерял; всему району по купонам в продуктовых магазинах выдали по два апельсина, плитку шоколада, немного масла и чуточку настоящего кофе. И кроме того, нам дали купоны на одежду — на одно платье (костюм для мужчин), пару обуви и пару белья. Мы получили купоны без задержки, без проверки, все зиждется на честности — наши начальницы подали списки всех живущих в Доме Гегеля, и через день нам всем вручили купоны. Мы отправились в магазин и выбрали все, что нам нравилось и на что у нас были купоны. И все было без очереди, любезно и просто. Кроме того, «разбомбленные» имели особые права передвижения по железной дороге. Красный Крест немедленно после отбоя выезжал в районы города, которые были разбомблены, с походными кухнями и раздавал пострадавшим от бомбежки жителям горячий суп с хлебом и настоящий кофе (не суррогат) — и все это делалось быстро, сердечно (говорят, супы были густые, вкусные — на честность сваренные); нам супов не привозили, т. к. у нас сохранилась часть (большая) дома и кухня, и наша категория была «не окончательно разбомбленные», и, конечно, никто из берлинцев, не имеющих права на «суп», и не думал поступить нечестно — и «втереться» в очередь за супом.

Немецкий Красный Крест во время войны развил очень широкую деятельность. Сестры Красного Креста всегда появлялись там, где была в связи с войной самая большая нужда. В госпиталях, на разбитых дорогах войны, в районах городов, еще дымившихся от только что закончившейся бомбардировки. И это были не просто группы хлопочущих добрых женщин, которые кроме утешительных слов и малой помощи ничего не могли сделать в этой огромной всеобъемлющей беде, они были частью большой сильной организации — великолепно организованной и налаженной «машины», цель которой — заботиться о людях в момент самой острой нужды и растерянности. Сестры Красного Креста немедленно появлялись с материальной помощью, прежде всего кормили население, а потом «вели» по всем ступеням устройства жизни заново: устраивали ночевать, устраивали жить, устраивали отъезд, находили крышу над головой на «новом» месте, снабжали нужными документами и т. д.

Когда рушился привычный мир, когда люди не смели еще взглянуть вперед, в будущее, а только чувствовали себя беспомощными, раздавленными бедой, Красный Крест появлялся и деловито и сердечно начинал действовать — кормил и защищал. И давал это ничем не заменимое чувство людям, что о них заботятся и что они — не одни.

И когда я вспоминаю разбомбленный военный Берлин, я думаю не только о бесконечных молчаливых районах, лежащих в прахе — только огромные кучи вместо многоэтажных зданий с венками, цветами, положенными на них. И с трогательными и печальными надписями на дощечках, воткнутых в кирпичи. Видя все это в своей памяти, я не могу забыть на фоне еще теплого разгрома — походные кухни с дымящимися котлами и очередь берлинцев — к кухням.

Я стала со всеми расчищать Дом внутри. У нас не было ни рукавиц, ни масок, защищающих дыхательные пути от известковой пыли. Мы даже не догадались закрыть лицо и голову полотенцем или хоть рот и нос платком. Мы ничего не умели, а как были, в платьях и уличной обуви, начали чистить, складывать, вывозить и выносить мусор — и все это происходило в неосаждающемся облаке известковой пыли. Следующие несколько недель мы работали после занятий по разборке кирпичного мусора, из которого мы выбирали целые кирпичи и «по цепочке» передавали их сверху вниз и складывали как можно аккуратней сбоку улицы. Эти целые кирпичи должны быть использованы для строительства новых берлинских домов. Но куча от погибшего трехэтажного флигеля за несколько недель разбора нисколько не уменьшилась, и всем стало ясно, что это совершеннейшая трата времени. И мы перестали копаться в пыли, хотя нам и обещали все часы, проведенные на «разборке», зачислить как трудовую повинность. Мы вскоре протоптали тропинку через разрушенную часть дома и входили по ней на улицу, а не через ворота со стражником. И теперь некоторые студенты, имеющие друзей в городе, могли возвращаться в Дом по этой «военной тропе» поздно вечером, даже ночью, когда стражник уже закрывал ворота и уходил спать (до следующей тревоги).