В дни войны: Семейная хроника - [124]

Университет — с торжественным входом, как в музей. Громадный вестибюль с красно-коричневыми мраморными колоннами, полутемный и полупустой. В административном помещении нас принял помощник ректора. И долго не задерживал: отказал сразу: «Мы иностранных студентов не принимаем». Мы печально откланялись и пошли осматривать Вену.

На всем лежала печать войны — город был весь в серой гамме: дворцы серые, но более легкой, некайзеровской архитектуры с красивыми черными чугунными решетками, небо серое, пасмурное, и в душе — не радостно, смутно. Вышли на площадь со знаменитым собором Святого Стефания. Собор величественный, но ему тесно на маленькой площади, зажатой со всех сторон домами. Впечатление — двоякое: прежде всего, восхищение от легкости архитектуры и стремительности ввысь всех линий громадной остроконечной колючей башни над торжественным входом и удивление количеству каменного кружева, украшающего весь храм, как будто эта вычурная каменная филигранная резьба и была целью его постройки.

Невольно вспомнились прелестные наши новгородские простые стройные храмы, как бы вырастающие прямо из новгородской земли, белеющие на фоне синего неба. Я долго стояла перед серым кружевным католическим храмом, рассматривая детали изумительного западноевропейского мастерства… Собор Св. Стефания — символ и гордость Вены.

Большое впечатление своею грандиозностью произвел оперный театр — «живое сердце» Вены. Жизнь Вены и венцев связана с оперой и как бы крутится около нее. Оперный театр похож на наш Мариинский театр, только много больше. Мне удалось попасть в Оперу на вагнеровского «Лоэнгрина».

Я очутилась в самом последнем ряду галерки, сцена была далеко внизу, как на дне пропасти. — было и жутко от такой высоты и беспокойно, что мы ничего не услышим и не увидим. Но когда оркестр заиграл увертюру, мне показалось, что я с небесной высоты внимаю музыке Вагнера, которая торжественно поднималась ввысь, наполняя меня неизъяснимой радостью и волнением.

Оперу разбомбили, когда Австрию начали сокрушать с воздуха. Но венцы сразу после окончания войны ее восстановили — символ своей любви к музыке и своей духовной независимости. Я ходила по Вене, буквально натыкалась на дворцы, музеи, особняки, не зная их названий, не чувствуя, где они географически расположены по отношению к собору Стефана.

Мне нравилось ранним утром бродить по неизвестным мне улицам Вены — заходить в переулки, рассматривать жителей города, их дома, дворцы, магазины, витрины, всегда почти пустые. Война, казалось, уже утомила население города, а ведь для Австрии это была пока только оккупация ее Германией! Большое удовольствие было выпить кофе утром (конечно, «Ersatz», но очень хорошего качества с капелькой молока) в каком нибудь кафе. Я каждый раз выбирала — другое. Мне нравилась спокойная, очевидно ничем не нарушаемая атмосфера, царившая в кафе: все они были похожи одно на другое, обшитые темной дубовой панелью с высокой стойкой, тоже темной, за которой восседал неизменно любезный хозяин, и маленькими столиками с чистейшими белоснежными скатертями. За столиками сидели старички, все тоже похожие один на другого — сухонькие с белыми седыми головками, очень опрятные, с усами самой разнообразной формы, очень старомодной, кончики усов у многих были закручены наверх и смешно топорщились. И все одеты в темные старомодные костюмы с белыми накрахмаленными стоячими воротничками, какие увидишь теперь только на старых пожелтевших фотографиях, и при черных, тоже старомодных галстуках с булавками — как будто они сидели здесь с начала века. Перед каждым старичком стоит чашка кофе и на тарелочке — одна венская булочка с крошечным кусочком масла и микроскопической порцией варенья. И все — читают утреннюю газету, которая для удобства чтения (и лучшего сохранения) прикреплена к полированной резной палке во всю ее длину. Левая рука держит палку, правая переворачивает страницы. Меня этот устоявшийся, чопорный, неторопливый порядок и уклад жизни очень удивлял и казался книжным, безмолвным, нереальном, а я сама себе казалась явившейся из другого мира — большого, шумного, неустойчивого и опасного, который этих тихих старичков поглотит!

В одну из моих многочасовых прогулок я неожиданно для себя вышла к реке, широкой, полноводной, серой, со множеством барок, пароходиков, лодок на ней. Это был Дунай. «Голубой Дунай». Моросил мелкий дождик, пахло сыростью, водой, задворками большого города. И салонная музыка штраусовского вальса совсем не подходила к этой широкой, полноводной очень «деловой» осенней реке.

Еще до отъезда сестры из Вены она настояла на посещении Пратера — места развлечения жителей Вены и приезжих, для «толпы». Толпа была густая, вечерняя, жадная, требующая сильных ощущений, темная, ненарядная; и воздух с запахами чего-то кислого, влажной грязи под ногами. И над всем этим «гулянием» царит огромное металлическое колесо, видное очень издалека, с люльками, лампочками и визжащими пассажирками. Я очень боялась потеряться и держалась за рукав сестры. Мне совсем не понравился Пратер, не понравилась давящая влажная темнота над ним, некрасивые балаганы и тяжелая нерадостная толпа, хотя многие громко кричали, громко смеялись и очень толкались локтями.