В дни войны: Семейная хроника - [12]

Мы с трудом втягивались в рабочее расписание, обижались на пронзительность свистка и грубый стук в окна перед пятью часами утра. В пять часов еще темно, мы шли до назначенного места работ минут тридцать, шли полупроснувшись, молча, нахохлившись, с болью во всех членах: за ночь мы не успевали отдохнуть и мышцы очень болели от непрерывной и тяжелой работы первую неделю. Когда подходили к нашей траншее, на востоке все небо розовело, светлело и делалось веселее на душе. Иногда сопровождающий «для бодрости» предлагал нам по дороге на работы затянуть хором (вполголоса) песню, но мы в ответ мрачно молчали. Местность, где мы рыли ров, была довольно плоской, чуть-чуть холмистой вдали, почти без деревьев. Около места, где мы рыли землю, начинался густой низкий кустарник с кочками, на которых росла черника и брусника. А еще дальше, в долинке, молодой лесок. Этот лесок давал нам потом видимость укрытия, когда появлялись вражеские самолеты. Окрестности были, как на ладони: куда ни глянь — везде коричневатые поля, кучки кустарников, никаких дорог вблизи. И никакого движения, никаких живых деревенских звуков — все брошено, все безмолвно. Единственное оживление — это мы, роющие окопы. Окоп или противотанковый ров — это длинная траншея и мы, расставленные на расстоянии двух метров друг от друга, — человек восемьсот, а дальше эту же траншею рыли студенты Института связи.

Неожиданно для моих подруг я оказалась очень хорошим «работником-землекопом». Они не знали, что у меня за спиной многолетний опыт токсовских «земляных работ», а также огородно-садовых! Папа распланировал великолепный сад в Токсово. Он «воздвигал террасы», поднимал уровень склона на два-три метра, «стены» строились из кусков толстого дерна, которые папа нарезал в долинке очень аккуратно, а мы с сестрой тащили их в наш сад на носилках (было очень тяжело!), а потом засыпал землею, сажал ели, фруктовые кусты и деревья; мы с сестрой приносили на тех же носилках с болот «черную» землю, высыпали ее, поднимая уровень террасы, создавая «жирную» землю для будущего сада. И с самого начала, как только у нас появилась дача (мне было 9 лет), он маме сказал, что все работы мы будет производить сами, семьей, и он никого никогда «нанимать» в помощь, даже на тяжелые земляные работы не будет. Для этого у него есть семья (мама и две дочери, не оказавшиеся ожидаемыми им сыновьями, но это уж «мы сами виноваты!»). И мы росли в Токсово буквально с лопатой, граблями, носилками в руках. Мы копали, поливали, окучивали, собирали урожай, удобряли. Поэтому к моменту копания окопов у меня был отличный опыт владения лопатой, киркой и все приемы заправского рабочего на «земляных работах». Да и в придачу — садовника!

Довольно далеко от нас мелькали белые платочки женщин какого-то предприятия, они тоже рыли окоп, но далеко от нас, и их окоп был расположен почти перпендикулярно к нашему, но без всякой возможности воссоединиться. Возможно, нас (или их) потом передвинут и мы будем рыть землю между обоими траншеями, хотя угол, если бы траншеи соединились, получился бы острым. Вообще нам ничего не объясняли, кроме самого необходимого, касающегося нас непосредственно, нашего участка работ. Руководил работой прораб-инженер. Говорили, что он прикомандирован к нам от военного аэродрома, расположенного в двух километрах от нас. Опасное соседство! Особенно опасным для нас оно оказалось, когда начались воздушные бои над нашей головой и мы мчались в лесок, ложились под кусты и из-за «прикрытия» наблюдали за боем, не умея различать, где наши самолеты, где вражеские; мы следили за кружащимися, то с воем взмывающими вверх, то падающими вниз и опять поднимающимися машинами. Зенитки при бое молчали, но все равно все небо было в районе боя покрыто белыми взрывными облачками. Очевидно, от бортовых орудий. Бои длились подолгу. Только раз за все время упал загоревшийся самолет: он летел медленно, бесшумно, по траектории, оставляя широкую черную дымную дугу за собою; он рухнул где-то далеко, но мы слышали взрыв. Чей это был самолет, мы не поняли. Но все равно, видеть, как падает горящий самолет, и знать, что только что перед нашими глазами закончилась чья-то жизнь — очень трудно. Студентка папиного ин-та, лежавшая в сыпно-тифозной палате вместе со мною, на Кавказе, рассказывала, что когда они рыли окопы, кажется, под Гатчиной, над ними тоже были воздушные бои. Из одного из подбитых немецких «Мессершмитов» выбросился пилот на парашюте и приземлился совсем близко около окопов. Его сразу поймали и вели куда-то мимо окопов, где они работали. И пленный летчик посмотрел на копающих окоп женщин «с такой ненавистью!» И эта ненависть в его глазах поразила ее больше всего. Она все возвращалась к этому: «За что он нас так ненавидел?»

Работаем мы хоть и старательно, но все-таки недостаточно быстро. Прораб нас торопит, сердится, говорит, что мы больше лежим под кустами, чем копаем, и что он предлагает нам вступить в соцсоревнование с работницами далекого окопа. Нина Апухтина, работающая с бумажной наклейкой на носу от солнца и в черном купальном костюме с вышитой белой чайкой на груди, подошла к прорабу и, тряся белыми пальчиками перед его сразу сделавшимся гневным лицом, заявила, что «все мы не привычны к мужской работе, у нас лопаются водяные мозоли на руках и мы ни с какими сильными работницами и вообще ни с кем соревноваться не желаем!» Прораб, побагровев, прокричал нам, что все мы «артистки» и думаем, что приехали на «курорт», а не помогать Родине и он найдет на нас управу. Но, очевидно, не нашел, и мы продолжали работать своим темпом, который был очень изнурителен. А вообще мы очень старались, следили, чтоб нас никто из соседей не обгонял и, кажется, работали даже быстрее соседей, в тайной надежде, что если мы поторопимся и до срока закончим ров, то нас скорее отправят домой. На прораба мы нисколько не обижались за его слова, потому что, и правда, вид у Нины был совсем не «окопный» и она не только одного прораба раздражала!