В дни войны: Семейная хроника - [13]

Первые две недели были солнечными и тихими, земля была сухая, с песком, легко копалась и отваливалась большими пластами, когда врезались в нее киркой. Нам дали одну кирку на нашу группу, и мы по очереди ею пользовались. Но когда пошли дожди, а работали мы и под дождем все двенадцать часов (с часовым перерывом), работа становилась мукой. Мы к этому времени довольно глубоко зарылись в землю и выбрасывать лопатой мокрую тяжелую землю, прилипавшую к ней, было очень тяжело. А утром одевать мокрую одежду, не просохшую за ночь, и мокрую обувь было очень неприятно.

Раз в неделю мы могли отправлять почту домой. В середине третьей недели я написала маме, что у меня нарыв на ноге около ступни и нога не заживает: в лопнувшую мозоль попала грязь.

Приехал Давидович, обходил окопы, долго стоял около нашего отрезка, мы воспользовались этим и побросали лопаты. Д. очень милостиво расспрашивал нас, чем нас кормят, устаем ли (интересно, что он думал, что это игра в крокет?). Потом стал подступать ко мне со всякими вопросами, но к общему разочарованию — не каверзными — никакого развлечения не получилось. Давидович вдруг сделался неожиданно мил и заботлив, спрашивал меня о моих родите-лях(!), увидев мою ногу, завязанную грязным бинтом, расхлопотался, стал посылать меня в медпункт (был такой, с мед. сестрой) и предлагал мне, не задумываясь, ехать в Ленинград, где меня освободят от рытья окопов! Очевидно, война смягчила даже его закаленное сердце!

Мы все постепенно втянулись в работу и очень подружились, помогая друг другу во время копания противотанкового рва, при воровских налетах на неубранные колхозные поля, и перед сном наслаждались спокойными и неторопливыми разговорами. Я очень полюбила эти вечерние разговоры под похрустывание соломы. Мы рассказывали друг другу истории из собственной жизни и обсуждали разные нравственные и моральные вопросы. И опять я не переставала радостно удивляться спокойному достоинству и чистоте суждений моих провинциальных подруг и суетливой вздорности «столичной» Нины. Какую снисходительность и чуть насмешливую ласковость вызвали ее высказывания. А старая бабушка к нам очень привязалась и называла нас «доченьки».

Фронт к нам пока не придвигался, и мы спокойно работали. После трех недель копания окопов, когда мы отдыхали после «полдника», в конце поля появились две дамы, к нам спешившие. Оказалось, что это приехала мама за мною и нарядная мать Нины — за нею. Мать Нины привезла с собою целую пачку медицинских свидетельств о слабости здоровья дочери и свидетельство того же врача о слабости здоровья ее подруги Вали К. А мама приехала без свидетельств, но в беспокойстве, нет ли угрозы заражения от моего нарыва. И на медпункте после осмотра меня решили отправить к доктору в Ленинград. И нас увезли. Было очень грустно и совестно: нас вытащили из опасного места родные, а все — не ленинградки — остались тянуть непосильную лямку. Мы оставили с мамой моим подругам мои вещи. Мама на случай, если меня не отпустят домой, привезла теплую одежду и лишнее одеяло. Все это потом на «окопах» им очень пригодилось.

В поезде, шедшем из Ораниенбаума в Ленинград, было полно самого разного озабоченного народа. Больше половины — военных. И не было ни шуток, ни разговоров. Все ехали насупившись, с какими-то невидящими глазами, словно обращенными внутрь или скользящими мимо попутчиков куда-то вдаль, словно всматривались в будущее, каждый — в свою единственную судьбу. В такт с поездом покачивались пепельные кудри Вали, глаза ее, печальные, тоже скользят в ту же невидимую даль мимо пассажиров вагона. Все ехали молча. Даже мать Нины не щебетала; а только безмолвно ежилась, поглядывая на военных.

Много времени спустя, когда снег покрывал землю, наших студенток все еще не отпускали домой, а все перебрасывали с одного места на другое, и они рыли, рыли окопы, как каторжные, не имея никакой защиты, никакого отпуска на отдых. Они лишь тогда бросали рытье, когда фронт подходил к самым окопам и им приходилось уходить ночью пешком (никто не заботился их вывезти за отсутствием транспорта), чтоб снова быть назначенными парторганизациями Ленинграда на рытье следующих окопов. При нашей системе получалось так, что если ты уж попал в колесо, то и будешь крутиться в нем до конца — не выскочить. В начале сентября был издан специальный приказ Жданова и Ворошилова, узаконивающий пятнадцатидневный срок работ. Сколько таких сроков, с перерывом на отдых, если отдых давался, несмотря на тяжелую обстановку фронта, можно было навалить на «окопника» — не уточнялось. Вернее всего — это передавалось на усмотрение местного начальства. Как наш ораниенбаумский прораб сказал в ответ на наши вопросы о сроках работ: «Будем работать до победного конца…»

Когда началась лютая зима и голод, студентки нашей группы вернулись в общежитие института с подорванным здоровьем и все погибли от голода одними из первых.

Когда мы были вместе под Ораниенбаумом, они рассказывали о письмах, полученных ими в начале войны от родных, умоляющих их поскорее вернуться домой — в города, далекие от западных границ, где еще никто не голодал, где их ждали любящие, заботливые родные, где, как писала одна мать, можно тоже трудиться на оборону страны в госпиталях, вновь учрежденных. И где нет угрозы бомбардировок: «Умоляю — приезжай, не задерживайся… У нас сытно. Любящая…» Но по «законам военного времени» никого из них не выпустили из города домой…