В дни войны: Семейная хроника - [14]

Из нашей группы уехала в первые недели войны лишь одна студентка-ленинградка Рая Шендерова, хотя она имела образование медицинской сестры и подлежала призыву в армию или для работы в госпиталях. Но для нее, как и для элегантной Муси, были «свои» неписанные законы: она вышла замуж за своего старого-престарого родственника с «броней» и уехала на Урал, как она мне сказала при прощании, «чтобы спасти старую мать». Рая в эвакуации сразу поступила учиться в местный медицинский институт. Пока действовала почта, Рая писала мне письма о своей тоске, одиночестве, о том, что ей недостает всех нас, и просила прочитывать ее письма вслух студенткам нашей группы. Я это делала. Никто ее никогда не осудил, никто не позавидовал ее новой замужней спокойной жизни. Только Боброва заметила: «Сама выбрала себе судьбу, ее не неволили. Передай привет, но больше от нас ничего не пиши». А мне было жаль ее. Мы с Раей были дружны — она приходила, когда мы учились в 3-м Мед. ин-те, ко мне домой «зубрить кости». Для экзаменов по анатомии у меня был скелет, купленный мне, когда я поступила в институт, — очень большой. Наш Туман много дней на него свирепо лаял. По этому скелету мы занимались вдвоем, пока не сдали на втором курсе экзамены. Рая мне очень много о себе рассказывала. Она была очень одинокой среди многих старых родственников и ко мне привязалась, а мне она нравилась своею медленной рассудительностью и взрослостью — она была лет на шесть старше меня.

А противотанковый ров, который мы копали усердно под Ораниенбаумом, оказался непригодным. Инженер-строитель просчитался и построил его как зеркальное изображение того, что требовалось: для наших танков — преграда, для немецких — чудная дорога в наш тыл, без помех. Очень надеюсь, что неудачливому инженеру не успели «пришить» звание «врага народа» в общей неразберихе во время немецких атак. Знаю, что наш ров засыпали, но вряд ли успели построить новый, уже не было времени. Одно слабое утешение в надежде, что, может, немецкие танки завязли в рыхлой земле засыпанных траншей и выбыли из строя, — тогда наш труд не совсем пропал даром.

Рытье окопов и овощные супы старой бабушки с хлебом-динамитом укрепили меня физически, и я легче переносила начало голода, чем вся наша семья.

НАША ЖИЗНЬ В ОСАДЕ

По возвращении с «окопов» я продолжала ходить в институт каждый день. Продолжались практические занятия, правда, очень маленькими группами — большое количество студентов двух первых курсов были на окопных работах. Нам, студентам третьего курса, было сказано, что мы пока должны приходить ежедневно в институт, частично для занятий, но главным образом для получения направления на работы. Пока нас никуда не посылали.

По Северной железной дороге шла дозволенная правительством эвакуация города. Было приказано размонтировать еще не вывезенные заводы. На улицах в конце июля и начале августа было заметно значительное изменение: появились грузовики, груженные чемоданами, узлами. На вещах сидели бабы в платках и старики — в кабинах — дамы, часто с детьми. В очередях шептали: «Партийцы эвакуируют свои семейства». Делалось очень беспокойно — а что же будет с нами? С остальными?

Эвакуировали, по слухам, военные госпиталя — это правильно и хорошо: город делался прифронтовым, раненых, конечно, нужно отправлять в тыл — так было при всех войнах, во всех странах. По тем же слухам стало известно, что эвакуация по Северной железной дороге идет страшно медленно и для раненых это почти непереносимо, и, кроме того, эшелоны обстреливают — все это очень опасно для застрявших в пути госпитальных поездов. Пытаются вывозить раненых на самолетах. Но раненых слишком много, а самолетов мало…

Разрешили уезжать в эвакуацию театрам. Одним из первых выехал Мариинский театр со всей труппой. И как сразу стало известно, с большим количеством декораций. Это многих очень рассердило — «многим» мнилось, что вместо декораций было бы правильнее погрузить в вагоны их, живых, а декорации, если они сгорят в Ленинграде, можно и заново написать. Я так не думала: «театр» — не только артисты, но и создаваемое многими десятилетиями ценнейшее театральное имущество. Помню, у театра на Невском, около Елисеева стоял открытый грузовик, доверху нагруженный театральным имуществом и чемоданами артистов. И на верху, на чемоданах, сидела знаменитая актриса Зарубина, грузная, тяжелая, с очень характерным лицом, с косо поставленными глазами., и смотрела неподвижно вдаль, а около грузовика стояла большая толпа и молча смотрела на Зарубину.

Папа сказал, что университет, институты решено оставить в Ленинграде. Почему-то наша семья не беспокоилась, что немцы захватят город, и поэтому не рвалась в эвакуацию, хотя, казалось даже правительство беспокоилось — строились баррикады на самих улицах города, пока нецентральных, и упорно говорили о приказе сжигать в учреждениях разные документы, на всякий случай, если немцы возьмут город, чтоб не попали в их руки. Я думаю, что мы не беспокоились о взятии немцами Ленинграда, потому что все были очень заняты. Мы и на окопах никогда не говорили о «сдаче» Ленинграда. Беспокоились, чтобы нас не дай Бог, не «отрезали» от города, стремились все обратно, казалось, в надежный свой город. Папа целый день был в своем институте, мы тоже каждый день ходили в свои. И в ин-те все были бодрые и никто не говорил о возможной гибели города. Казалось, что сама «занятость», привычные заботы, жизнь с работой в институтских лабораториях, в клиниках, в операционных со всей их интенсивностью охраняли от катастроф: не может же быть, что б все это вдруг оборвалось, когда в этом участвуют «все»!