В дни войны: Семейная хроника - [10]

До вагонов нас сопровождал глава нашей институтской кафедры марксизма-ленинизма Давидович. Высокий, худой с черными пронзительными глазами, со странно медленными и эластичными движениями, не соответствовавшими его огненному и беспокойному взору. Я его всегда побаивалась: чувствовала его странный интерес ко мне и недоброе раздражение. Он часто приходил на наши семинары по марксизму и задавал мне (и только мне) довольно каверзные вопросы. После моих ответов он резко поворачивался и уходил молча, ни на кого не глядя, оставляя преподавателя и студентов в недоумении. Кто-то пошутил, что «Давидович ненавидит тебя как класс и ждет случая, чтоб утопить тебя». Как неприятно! Когда наступил последний выпускной экзамен по марксизму и я уже благополучно сдала его, в аудиторию быстро вошел Давидович и громко от двери спросил: «Что тов. К. еще не сдала экзамена?» '«Сдала», — доложил преподаватель. Д. легким шагом подошел к кафедре, посмотрел в журнал, увидел, что я сдала на «отлично», и глядя на меня своим недобрым взглядом, ушел молча. Не иначе как хотел меня «срезать», но власть его кончилась вместе с марксизмом!

Дачные вагоны с твердыми скамейками переполнены студентами с лопатами. Мы долго и весело устраивались со своими мешками, стараясь держаться нашей группой вместе. Со мной на скамейке — самые мне милые студентки с юга России: Ляля Ворожейкина и Е. Боброва, обе отлично учившиеся, серьезные, всегда спокойные, державшиеся очень просто и с достоинством. Напротив — две ленинградки — Нина Апухтина (дочь профессора-путейца) и Валя Кузьмина, с пепельными прелестными волосами, задумчивыми глазами и всегда утомленным лицом, как будто ей и занятия, и сама жизнь давно наскучили. Ее вскоре с родителями сослали из Ленинграда на поселение в Красноярский край (мать ее была немецкого происхождения) и это их спасло. В письмах Валя писала, что «на поселении» так много сосланных, великолепно образованных столичных людей, что никогда в жизни она не бывала в таком «прекрасном обществе»!

Уже когда мы устроились в вагонах и несколько поуспокоились, нам сообщили, что нас везут под Ораниенбаум рыть противотанковые рвы. Сообщение мы приняли спокойно, не обеспокоившись. До Ораниенбаума мы едем по железной дороге, а потом несколько километров придется идти пешком. В открытое окно вагона заглянул Давидович, зорко нас оглядел, сказал несколько патриотических фраз и обещал приехать посмотреть, как мы работаем «на защиту Родины». Сказала ему весьма любезно, что приготовим для него лопату к его приезду. Поезд тронулся, и сердитый взгляд Д. остался позади. Было 5 часов вечера и очень жарко в вагонах, и страшно захотелось пить. Оказалось, что никто не догадался взять с собою воду. Нам никто в институте не посоветовал взять воду и еду. Только у Нины А. была с собою большая пустая кружка. Пришлось терпеть. Поезд полз очень медленно, часто останавливаясь. В обычное время, до войны, поездка в О. занимала чуть больше часа, мы же еле передвигались с длительными остановками, до глубокой ночи.

Постепенно до сознания стало доходить, что эта поездка не — удовольствие «побыть всем вместе на лоне природы», а очень серьезное и небезопасное предприятие. И сделалось не по себе. Студенты перестали разговаривать; все ехали теперь молча. Особенно неприятно было, когда наш состав стоял без движения около двух часов между песчаными высокими срезами горы с двух сторон железной дороги, — как затаился. В вагоне сделалось неимоверно душно, во рту совсем пересохло. Мы беспокоились, что если начнется тревога или налет, выбежать некуда. Где-то впереди, в направлении куда мы ехали, тяжко ухали орудия, наверное очень большие, — звук был смягчен расстоянием. Мы объясняли это очень просто, успокаивая себя: «Это наша береговая артиллерия!» А что она стреляет не для своего удовольствия — старались не думать. По потемневшему небу скользили лучи прожекторов, скрещиваясь, замирая и расходясь, напоминая вечернее небо после первомайских парадов. Мы еще не привыкли к впечатлениям войны и думали мирными ассоциациями. Многие десятилетия после окончания войны луч прожектора в небе вызывал неизбежно только живущий внутри испуг — воспоминание ужасов пережитой войны.

Глубокой черной ночью, после последнего короткого перегона поезд остановился опять. По неосвещенным вагонам передали, как-то особенно тихо: «Выгружаемся, приехали — Ораниенбаум». Мы выгрузились почти ощупью и стояли тихой толпой у вагонов. Опять передали приказ — разговаривать только шепотом и ждать распоряжений. И не расходиться! Мы бы и не рискнули расходиться да и некуда было: ни зги не видно. Сделалось страшно. Когда глаза начали привыкать к ночной темноте, мы рассмотрели, что находимся на большой площади: края уходили в совершенную тьму. Около нас стояла стайка местных, очевидно, пожилых женщин в платочках на головах, как будто они нас поджидали. Женщины, подойдя к нам совсем близко и разглядев нас, вдруг запричитали: «Барышень-то привезли — и молоденькие-то какие, да на смертушку их привезли, да куда ж это их…» Нам сделалось просто жутко. Кое-кто стал расспрашивать этих жительниц, далеко ли фронт, бомбят ли местность. Оказалось, что фронт сравнительно близко — приблизительно в 20 километрах; еще не бомбили, но все местное население окрестных колхозов давно эвакуировалось в Ленинград, по приказу и очень поспешно. И за Ораниенбаумом все пусто: дома пустые, поля неубранные, скотину угнали, лишь кое-где старики остались сторожить пустые избы. Мы не знали, что Кронштадт от того места, где мы сейчас стояли, в шести километрах. И что мы находимся у самого Финского залива. В темноте мы, конечно, ничего не разглядели. Географическое же расположение Ораниенбаума мои подруги, не петербуржцы, не знали, а я в этом «дворцовом пригороде» не бывала почему-то никогда. И не знала, что он расположен на самом заливе, и дорога к нему идет вдоль берега, и что Кронштадт рядом.