В дни войны: Семейная хроника - [8]

Во всех этажах большого многоэтажного старинного особняка (в районе за Мариинским театром) располагались разные кафедры и сидели научные сотрудники. Как выражался Н. Г. Т., «окопались бывшие люди», — старые петербуржцы и делали свое «аполитичное» дело. Обстановка на кафедре морфологии (да и во всем институте) была необыкновенно теплая, милая, сердечная, все сотрудники были бессребрениками и были изумительно вежливыми, помогали друг другу, берегли и уважали друг друга, интересовались всеми открытиями и говорили о самых простых и возвышенных вещах на изысканном русском языке (без всякой привычной уху вульгаризации). О политике никогда в помещении института не говорилось. Бывать в этом институте, скромно участвовать в общей работе, общаться с людьми образованными и культурными было длят меня огромным удовольствием. Н. Г. Туркевич, мой ментор, надеялся, что к окончанию института (медицинского) я сумею издать несколько работ и, получив звание врача, смогу на этом основании сделаться равноправным сотрудником их тихого исследовательского института.

Но незадолго до начала войны темные тучи, висевшие над всеми людьми с 1935–1937 года, стали добираться и до института Морозова. Нашего профессора, главу кафедры морфологии, старого петербуржского доктора с белой пушистой бородкой и мягким доброжелательным голосом, арестовали, и еще были аресты сотрудников или членов их семейств. Молодых сотрудников забрали в армию, и институт очень опустел. Старик Морозов еще держался, главным образом потому, что его Ленин где-то когда-то похвалил. Туркевич, умный человек, тонкий ценитель искусств (он уже год читал лекции в Военно-морской медицинской академии), сделался грустным и подавленным.

Т. предполагал, что он уедет со своей семьей в эвакуацию с Академией. После моего прощания с Туркевичем 27-го июня мне больше никогда не удалось попасть в этот милый мне институт.

ТРУДОВЫЕ РАБОТЫ — РЫТЬЕ ОКОПОВ

28 июня был опубликован приказ о трудовой повинности всего населения Ленинграда. 30 июня, когда я была утром в деканате, секретарша просила меня пройти в профком, который раздавал студентам разные поручения; мы должны были выполнять их сразу после занятий. Очень часто студентам давали адреса, по которым они должны были разносить повестки о призыве в армию! Почему студенты медицинского института должны были разносить такие важные повестки — совершенно непонятно! Может быть, наши партийные организации выслуживались перед своим более высоким начальством? Мне тоже вручили шесть повесток; адреса в самых отдаленных районах города. Их нужно было доставить немедленно. С тем, чтобы призываемые уже завтра же явились в соответствующие военкоматы с документами (и чемоданом!).

Распределением повесток ведал партийный секретарь института (не помню его нерусскую фамилию) — молодой человек с черными яркими глазами, всегда нахмуренным лбом и черной курчавой шевелюрой, стоящей дыбом над его озабоченным лицом. Он когда-то был студентом нашего института, но по распоряжению партии был «выдвинут» и назначен маленьким (и самым большим по партийной линии) начальником института (секретарем парткома), навсегда оставил свое учение, уйдя с последнего курса. Как бывший студент он не очень тиранил нас политсобраниями.

Получив пачку повесток, я отправилась в путь. Меня сопровождал друг семьи Яша Гукайло, инженер, ждавший сам повестки из военкомата со дня на день. Яшу мы знали давно. Его мать и дядюшка жили тоже в Токсово на своей даче. Яша, хотя и был взрослым, но любил проводить время с нашей веселой школьно-студенческой компанией и часто приходил к нам зимою.

Мы ходили с ним по темным лестницам, задним дворам домов в поисках нужных квартир. Мы были и на Выборгской стороне, и на Старо-Невском, но никого не находили дома. Только в одном дальнем районе, в большом многоквартирном доме удалось вручить повестку одной несчастной матери, тут же печально заголосившей, как в деревне по покойнику, и с трудом подписавшей свое имя. (Нам велели иметь наготове карандаш.) Мне было жаль ее. Хорошо, что я была не одна.

Возвращаясь домой, зашла по просьбе Яши к его «любимому дядюшке» выпить чаю. Дядюшка был и вправду мил и, очевидно, был предупрежден о возможном визите: на столе был сервирован чай с затейливыми булочками, дядюшка радостно хлопотал, а мы отдыхали и поедали его булочки. Последний уютный чай с милыми людьми, среди еще ненарушенного войною быта… Пройдут многие, многие годы, пока можно будет опять спокойно сидеть с друзьями (увы, новыми!) за чайным столом… Яша вскоре ушел в армию; я только раз получила от него письмо до полной блокады — он был легко ранен.

На другой день, утром, вернула в профком неврученные повестки. Никто не удивился, не обеспокоился, что все повестки вернулись, кроме одной, которую профорг отметил «птичкой» в своем списке, той, что я отдала плачущей матери. Меня отпустили, но велели. после занятий вернуться за новыми распоряжениями.

После занятий пошла в профком. Ничего не объясняя, меня немедленно послали в партком: здесь собрались старосты всех групп, и нам сообщили, что весь наш курс, целиком, отправляют завтра на рытье окопов. Куда отправят, нам сообщат завтра, перед отъездом. Мы будем «рыть» одну-две недели, потом вернемся и будем продолжать занятия в институте. Наш институтский секретарь парткома прочитал нам приказ по городу о «трудовой повинности» и поздравил нас с «включением в ряды защитников города Ленинграда». После такого торжественного вступления он перешел, несколько небрежно, к практическим сообщениям: велел взять с собою одеяло, ложку, смену белья и все сложить в заплечный мешок. Лопаты нам выдадут в институте. И все — больше напутствий никаких не было. Не дал никаких советов, не сделал предупреждений об опасностях, не позаботился сказать, чтобы мы взяли с собою еду. Только назначил время встречи — у деканата на другой день, утром. Поначалу я очень обрадовалась перспективе поехать за. город такой большой группой студентов.