В день желтого тумана - [6]

– Она была здесь? Я слышу ее духи.

– Не понимаю твоего усердия. Чем ты пугаешь? Мне нечего терять.

– Голову. Она – самка, зверюшка, чертовски привлекательная сучка, не ведающая, что творит.

– Обыкновенная. Я проверял. Не хуже и не лучше.

– Проверял?!

– Ну да. Не хуже и не лучше. У меня давно не было женщины. Три месяца, с тех пор, как сбежала Люся.

Хромая на больную ногу под оглушительный оркестр цикад, доктор

Гутман повторял: “Не хуже и не лучше. Не хуже и не лучше. Он мне соврал! Он зачем-то соврал мне”.

“Зачем я добиваюсь любви темного татарина? Что мне в нем? – размышляла Оксана. – Все дело в моей гордыне? Оттого что он гонит меня, а если берет, то грубо? Больше не пойду, пусть сам ищет, коли захочет. Сколько можно перед ним…”

– О, привет! – Она схватилась за руль проезжавшей велосипедистки, едва не опрокинув старушку. Та едва успела зацепиться тапком за землю и, застыв с наклоненным меж ног велосипедом, зашептала, озираясь, как шпион:

– Деушка, ты с им не шути. Он сперва на войне враждовал, а потом в больнице самолично парня прирезал. Они суперничали из-за внучки моей, Люси. У парня случись аппендицит – и попал он как кур в ощип.

Тот воспользовался, Люся ему и досталась. – Старушка, бойко лягнув педаль, вделась в седло и покатила, а к морю лениво прошествовал

Вадик с сетью на плече.

– Вадик, что это за бабуля? – окликнула Оксана.

– Опять вопросно-ответная форма. – Вадик, недовольно закуривая, остановился. – Бабуля – крыша едет, дом стоит. Попугивает население, по самой койка в дурке скучает, но она о том не ведает. И выговор у ней нездешний. А ты что, – Вадик подмигнул, – себя как в зеркале узнала?

– Да пошел ты, – огрызнулась Оксана, второй день размышлявшая, не купить ли ей велосипед. Ясновидец. Изжога. Отравитель. Наверное,

Вадика мама нанимала. Ноги сами свернули к дому Рустама.

– Не надо, Ксана, тебе этого знать.

– Раз о тебе – значит, надо. – Он помолчал и сдался. Она не из тех, кому отказывают.

“Может, это судьба такая? Кем назначено, тем и станешь. В армию пошел – сразу война началась. Кому-то повезло отслужить без войны или не в действующих войсках, но не мне. Потом вроде все – демобилизовался, институт закончил. Хотел лечить людей, но сразу же и убил. Странно было, что он поступил в мое дежурство. Нам с ним одна девушка нравилась. Я не хотел его оперировать, потому что он мне поперек дороги стоял. Поймал себя на злом чувстве, когда увидел беспомощного. Он тоже зло глядел, хотя ему боль мешала, но зло.

После операции ему хуже и хуже становилось. Не аппендицит это был.

Не знаю, может быть, потому она нам и нравилась обоим, чтоб не так, так этак ему от моей руки умереть. Если б лет триста назад, я б его в кустах с ножом подкараулил, а так он в больнице помер. И триста лет назад Люся бы со мной жила до смерти, а теперь сбежала. Теперь так можно – заплакать и уехать”.

“Слава богу, что можно”, – подумала Оксана.

Пока Катя радостно собиралась, Ольга бродила сама не своя, вся в больной и серой, как старая марля, тревоге. Господин мздоимец пропал, а у нее к нему вопросы. Тверди не тверди, что ты собиратель меда, все равно он знает, что человек скоро умрет. Что это за промысел возле умирающего, отвратительный, как у гиены? Может быть, человеку можно еще помочь? Ведь дерево важней плодов. Куда же запропастился серый черт? С Кати она не спускала глаз и застала ее свиданье с директором.

Катя, опустив глаза, заботливо и быстро снимала что-то невидимое с рукава его рубашки, потом подняла руки и робко заскребла пальцами по плечам. Руки ее двигались и жили отдельно. Ничего подобного этим жалким, любящим рукам Ольге не приходилось видеть, и она застыла как изваяние. Сколько же в Кате жадной любви, страха и страданья, а она не знает об этом. Не знает Катю. Неужели Катя все это бросит и уедет учиться?

Тут с веранды директорского дома раздался стон и грохот, Катя очнулась, чары спали, все пришли в себя и бросились в дом. На полу, раскинув руки, как разбитая кукла, лежала супруга директора. Из кабинета, сильно хромая, торопливым ужом стелился доктор Гутман. В суматохе Оля увела онемевшую Катю, твердя про себя: нет, это не она.

Жена директора не может умереть, это кто-то другой. Господин в сером разыграл спектакль, чтобы отвлечь ее внимание. Ольга затосковала от своей беспомощности. Если она на минуту отвернется, кто-нибудь из них умрет, а она не знает кто, и нужно следить за всеми не спуская глаз. Господин мздоимец – убийца. Он знает, он сведущий, а значит, сильный. За беды слабых отвечают сильные.

Она принялась укладывать Катину сумку. Пусть уезжает. Он сказал

“здесь”, человек должен умереть здесь. Катя плакала и ехать никуда не хотела. Ольга замучилась со своей сорокалетней девчонкой и села курить безжизненную сигарету “Вог”, запивая мерзкий вкус зеленым чаем. Катя плакала, пока не пришел директор и не сказал, что все обошлось, приступ купировали. Они стали прощаться, и Ольга вышла из номера.

“Зачем живет такой человек? – думала о себе Оксана. – Я просто совратила его. Я посредственность, потому что так грубо и нагло поступают только посредственности, разыгрывая спектакли, чтобы хоть кто-то обратил на них внимание. Кроме этого „хочу”, больше за душой ничего нет. Пусто. Только чтобы обратили внимание, и все. А кто – не важно, Рустам не важен, муж не важен, отец не важен. Стыдно. Позор на мою голову. Ну и что, что нежеланный ребенок, одна глядеть не хочет, а другой старательно заглаживает вину. Что, теперь так и ходить по краю оврага, замирая от желания кинуться вниз головой, чтобы больше не думать о себе?” Презирая себя, Оксана шла к спасательной станции.