В День Победы - [62]

— А я Надя Гаврилова. Математик. Учусь в аспирантуре, а на пруду каждый день отдыхаю. Вы мне нисколько не мешаете.

Она протянула тонкую, но, судя по энергичному пожатию, довольно развитую физически руку, и мы поздоровались, будто старые знакомые.

Я спросил, не страшно ли ей здесь одной. Надя улыбнулась и ответила, что не страшно. Во-первых, ее дом совсем рядом, неподалеку от парка, во-вторых, пруд только кажется таким безлюдным — на самом деле его нередко посещают отдыхающие. Потом она, обращая мое внимание на плохо заметную за деревьями дорожку, добавила, что сюда ее в определенное время дня привозит из дома мать.

Мы, как иногда бывает, сразу начали разговаривать легко и доверительно. С первых же ее слов я ощутил, что ей одинаково чужды и позирование, и болезненная мнительность, что она вполне философски относится к своему положению и, не сбрасывая его со счетов, во всем остальном чувствует себя нормальным человеком. Перебросившись с ней еще несколькими дружескими фразами, я извинился и вновь отошел. Увлекшись, я долгое время молча действовал кистью; наконец меня опять потянуло к этой девушке, я стал закрывать этюдник, но Надя попросила показать ей мою работу.

Она внимательно посмотрела ее и заметила, что у меня хорошо получились и деревья, и участок пруда между ними, и солнечное освещение, но пейзаж мало походит на натуру, он какой-то не совсем здешний. Я объяснил, что, главным образом, стремлюсь передать собственное настроение, а многие детали придумываю на ходу, в зависимости от того, что чувствую. Она меня прекрасно поняла и даже подтвердила мои слова собственными познаниями в этой области, которые у нее имелись благодаря любознательности.

— Вы были на войне? — спросила она, откровенно и с бессознательным женским сочувствием разглядывая шрам у меня на правой половине лба — след осколка, нанесшего мне касательное ранение, но едва не убившего меня наповал.

— Да, пришлось побывать. — Я поставил закрытый этюдник возле ее коляски и, присев на него, достал из кармана бывшие тогда в употреблении папиросы «Пушка».

— А в нашем городе с каких пор?

— Я здесь родился, — ответил я, попыхивая дымом. — Отсюда ушел на войну. Вы-то сами давно здесь проживаете?

— Давно, — ответила она в свою очередь. — Всю жизнь. Я тоже здесь родилась.

Мы с ней посмотрели друг на друга и одновременно улыбнулись.

— Что вы станете делать с этюдом? — поинтересовалась она.

Я подумал и ответил:

— Не знаю. Там будет видно. Сделаю побольше эскизов и, наверное, возьмусь писать картину. Общая идея ясна, а как ее выразить, пока не вижу. Что-то такое мелькает в подсознании, но форма еще не сложилась.

— Что это за идея?

— Вам интересно?

— Да.

— Хорошо. Постараюсь сформулировать.

— Постарайтесь.

Помешкав, я сказал:

— Пожалуй, ее можно назвать идеей моего слияния с природой. Это, конечно, не очень правильно и довольно узко. Я хочу выразить через пейзаж то, что счастлив жить на земле, и вместе с тем то, что меня печалит сознание неминуемой смерти. Кроме того, мне бы хотелось напомнить всем, кто будет смотреть мою картину, что потеря одного из нас восполнится рождением другого и общий баланс жизни сохранится. В конечном итоге — древняя мысль о разумности и цветения и увядания при торжестве жизни над смертью. Я чувствую, что говорю полукнижно, полукосноязычно, а как сказать по-другому, не придумаю.

Видимо, я говорил еще и увлеченно, потому что Надя слушала меня с большим интересом, а когда я остановился, серьезно заметила:

— Конечно, это очень важно, то, что вы хотите выразить. Только бы у вас получилось.

— Рано или поздно получится, — сказал я и, стараясь перевести разговор, дружески спросил: — А как ваша математика? Что нового вы собираетесь в ней открыть?

Надя стала без смущения рассказывать про тему своей диссертации, которая, как я уже упоминал, называлась «Некоторые вопросы теории рядов», но я мало чего из ее объяснения понял.

— Вот посмотрите, что представляют собой хотя бы ряды Фурье, как они выглядят, — девушка взяла лежавший у нее на коленях учебник, полистала и раскрыла. Формулы в книге показались мне настолько непостижимыми, что я воскликнул, искренне признавая свою полную математическую бестолковость и почтительно удивляясь тому, что Наде эти формулы легко доступны:

— Ей-богу, не понимаю, как вы во всем этом разбираетесь! Мне кажется, я бы ни за что не разобрался! Даже если бы меня секли розгами!

Она сдержанно улыбнулась.

— Формулы очень простые. Легкие, гармоничные и в принципе сравнимые с произведением искусства. В произведениях живописи одна красота, в математических формулах другая. Да это общеизвестно. Извините, что я взялась объяснять вам прописные истины.

— Нет, пожалуйста, продолжайте. Мне очень любопытно, — сказал я. — Вы так молоды, а уже готовитесь защитить диссертацию.

— А что мне еще в моем положении делать? — сказала она. — Только учиться, заниматься научной работой. В школьные годы я считалась одним из лучших математиков среди учащихся школ. Завоевывала первые призы на олимпиадах. Дальше сразу университет. Тут я тоже как-то скоро выделилась. Оставили в аспирантуре. Да у меня и обстановка в семье была благоприятная. Отец — профессор математики, доктор наук, он вскоре после войны умер от инфаркта. С детских лет слышала соответствующие разговоры… Конечно, будь я совсем здорова, я бы тоже занималась математикой, но еще гуляла бы в лесу и в поле, бегала бы, прыгала и дурачилась… Я, кажется, утомила вас объяснениями. Кстати, разве вы, как художник, не обратили внимания, что у рядов Фурье красивый стройный рисунок?