В чужой шкуре - [3]

— Я утверждаю, — сказал Курилин, — что наш друг Андрей Иванович не в состоянии в течение шести месяцев — шесть месяцев это только срок пари, mon cher, а я уверен, что вас не хватит даже на месяц — не в состоянии прожить на сорок рублей maximum, в месяц, которые к тому же он должен заработать своим собственным трудом, не прибегая ни к займам, ни к своим собственным средствам… Помните, mon cher, что, кроме проигрыша 1000 руб., вы рискуете и морально, так как сделаетесь мишенью для моего… да и вообще для общественного злословия… «Неудавшийся приказчик»!..

— Un employé manqué, - добавил Натаскин.

— Я принимаю это пари, что и заявляю торжественно при этих благородных свидетелях. Славич, разнимите.

— Решено, — сказал Славич, — вот как бы я сделал на вашем месте. Так как вас в Энске не знают, как вы говорите, то вы могли бы сами себе написать рекомендательное письмо… Без протекции неудобно…

— Это важно, потому что иначе вы и без места нагуляетесь, — засмеялся Курилин.

— Затем, для важности обрейте бороду… оставьте одно лишь воспоминание… Разумеется, найдите подходящий костюм. Иранов вам поможет — он свой человек у актёров… Помните, что в вашем новом звании ни саквояж, ни хорошее пальто неуместны…

— Поручите это мне, — вставил Иранов, — я вас так оборудую, что сами себя не узнаете…

— А я вам выправлю паспорт без указания ваших титулов и прочего, — предложил Натаскин, — laissez moi faire…

— Чудно это всё господа!.. — сказал Васильев, — но как говорится, взялся за гуж… Итак, решено… Сегодня наш последний вечер на целые полгода… У меня голова несколько кружится…

— «Проведёмте ж, друзья, эту ночь веселее», — сказал Иранов, взяв несколько аккордов.

— Серьёзно, — заметил Славич, — я ручаюсь вам, что если вы выдержите, то отсрочите визит Кондратия Ивановича надолго, а может, и вовсе с этим господином разделаетесь…

— Поживём, — увидим! Я уже чувствую прилив необыкновенной бодрости…

— C'est drole, cette histoire, hein!.. — засмеялся Натаскин, — не выдайте себя, когда мы летом приедем на вас полюбоваться…

— А, главное, постарайтесь, чтобы вас до нашего приезда не «рассчитали»… Какой вы работник! И дело-то по слухам только знаете, — сказал Курилин.

— Дело это меня кормит, и я обязан его знать, mon cher, — серьёзно заметил Васильев. — Ну, а теперь, друзья, поедем на острова… я хочу перед началом новой жизни распроститься со старой по хорошему…

IV

На утро Васильев проснулся в самом скверном расположении духа: во рту вместо языка ощущалось нечто «суконное», к горлу подступала отвратительнейшая изжога. Подойдя в одной рубашке к зеркалу, он увидел в нём помятое, опухшее лицо, мутные глаза и белый язык…

«Скверно!» — подумал Васильев, вспомнил вчерашнее, но воспоминания его не отличились определённостью. Куда-то ездили, где-то пили, где-то Васильеву поливали голову холодной водой. «Чёрт бы взял все эти кутежи!» — бранился Васильев, и вдруг в уме его совершенно ясно встало вчерашнее пари. «Что за глупость! — рассуждал он, — вот до чего допились!»

Чтобы придать больше ясности своим мыслям, Васильев позвонил и велел вошедшему слуге подать рюмку коньяку и сельтерской. «Поправившись» при помощи этих испытанных средств и взяв для освежения ванну, Васильев почувствовал себя в состоянии правильно рассуждать и начал соображать, нельзя ли «свести на нет» вчерашнее. Увы! Он не видел исхода. Конечно, неприятно было отдавать тысячу рублей ни за что Курилину, который и бил «наверняка», но не в этом было главное затруднение: очень стыдно было оказаться «несостоятельным» и сделаться «посмешищем». «Струсил!.. Не выдержал! Только за бутылкой шампанского храбрости хватило!.. Чёрт меня дёрнул, — упрекал себя Васильев… — Этакая глупость!..» Он закрыл глаза и воображал себя в роли приказчика: смазные сапоги, истёртый пиджак, картуз… Очень мило!

— В сущности, почему не испробовать, — почти вслух подумал Васильев, — по крайней мере оригинально; нет, не откажусь… Пусть этот воплощённый «финиш» знает, с кем имеет дело!

Решив этот вопрос, Васильев сел к письменному столу и на своём бланке написал рекомендательное письмо к уполномоченному К. в Энске, в котором он просил его, выражая сожаление, что не имеет удовольствия быть лично уполномоченному известным, «дать место на 40 р. в месяц подателю сего А. И. Васильеву, за честность которого он ручается и уверен, что его „однофамилец“ оправдает его рекомендацию». Запечатав письмо, Васильев почувствовал, что отступления уже нет. «А как же с заграничным паспортом? Ну, и чёрт с ним! Срок велик! — не беда: можно написать председателю, что доктор велит для окончательного восстановления здоровья не возвращаться ранее… Теперь деньги: возьму сто рублей — это конечно, не противоречит пари… Не могу же я ехать без гроша: я не „заяц“»… Эти размышления были прерваны звонком. Явился Иранов.

— Всё прекрасно, — сказал он, — вы не передумали? Нет?.. Отлично, а я всё приготовил. Такие костюмчики, батенька мой! Станиславский бы позавидовал… Едем… Ах, кстати: дайте 50 р. взаймы… Благодарю… А то когда-то вас ещё увидишь…

* * *

Через несколько дней знакомая уже нам «изящная» компания собралась на вокзал. «Чистая» публика немало удивлялась тому, что эти господа, известные «ресторанным путём» всему веселящемуся Петербургу, провожают какого-то бедно и грязновато одетого субъекта, приказчичьего типа, который перед отходом поезда пил с этой шикарной компанией коньяк за отдельным столиком; удивление ещё более усилилось, когда официант раскупорил у этого столика бутылку шампанского, после чего компания перецеловалась с субъектом, который затем прошёл в вагон поезда III класса как раз к третьему звонку. На билете его, предъявленном кондуктору, значилось: «С.-Петербург — Энск».