В чистом поле - [40]

Фамилию своего литературного героя Василий Андреевич мыслил, как собирательную, отражающую дружбу народов страны СССР а затем и – России. ТЛОРКИН – это татарин, лезгин, осетин, русский, калмык, ингуш, нанаец. Да! Такая вот история с географией случилась на нашем тюменском поэтическом поле.

А вот земляка своего, окунёвца, Сергея Борисовича Борисова, мне самому искренне хотелось если уж не «вывести на широкую дорогу», то сделать его творчество известным в больших, нежели районных, масштабах. Сергей Борисов был первый «живой поэт», которого я знал с детских лет и видел в своем селе едва ль не каждый день. Фронтовик, орденоносец, а в Окунёво – слесарь совхозной МТМ, охотник, рыбак, как многие мужики в нашем селе. Но главное – художник, баснописец, лирик. А держался скромно. И печатался только в нашей «путевке» – районной газете «Путь социализма».

Однажды я уговорил земляка-односельчанина приехать в Тюмень на литературный семинар – показаться. Приехал. Обычный с виду человек. Чернявый. С пытливым взором умных глаз. Плащ пастуший оставил в нижнем гардеробе Дома Советов. Пиджак простенький. Кирзовые сапоги. Полевая офицерская сумка-через плечо. Посидел, послушал. Видимо, подивился мудреным разговорам нашим. Для себя, похоже, ничего не взял из нашего мудреного. И, не заходя в областные редакции, отбыл в свои лесостепные дали, в Бердюжское село Окунёво – село поэтов.

А ведь стихи писал отменные. Послушайте:

Той весной солнце скупо дарило лучи,

Мы ночами тогда хоронили бойцов.

Ту весну принесли не на крыльях грачи,

Той весной мы не слышали песен скворцов.

Были песни другие тогда у весны,

Не лежала солдатская к песням душа.

Пели бомбы да танки, да щепки сосны,

Пели мины да пули в солдатских ушах.

Пела смерть, по броне и по каскам стуча,

Мы кричали «Ура!» перекошенным ртом.

Ту весну мы без песен несли на плечах,

А уж петь соловьями мы стали потом.

КАМЕШЕК ХРУСТАЛЯ

«Привет, старики! Наверное, вы уже в сборе и с негодованием думаете, что я вот не приехал в Москву первым, как у нас заведено, не занял лучшую «каюту» в нашей общаге с видом на строящуюся телебашню. Придется подождать. Все лето я плавал на севере. Наш пассажирский теплоход сейчас изо всех сил крутит винты, чтобы поскорей добраться в порт приписки, в Березов. Не все зависит от моих желаний. Северит уже вовсю. И эти – мели, перекаты, пассажиры-аборигены, пропахшие дымами, тайгой и малосольной сосьвинской селедкой… Едет и молодой боевой народ – комсомольцы-добровольцы. Но и пьяни бичевской хватает! Перед отдачей причальных концов, вылавливаем их по закоулкам парохода, гоним пинками на берег… Гоняли тут одного. Спрятался в шлюпке, под брезент. Нашли. Он начал от нас бегать по палубам, прижали на баке. Деться некуда. А пароход уже отчалил довольно далеко… И тут герой наш сделал руки ласточкой, полетел за борт. Жутко, мог бы утонуть. Но ничего, доплыл до мелководья, вышел на песок, отряхнулся, как собака, и полез в гору…»

Завтра мы сдаем «основы музыкального искусства». Иван Гучков, лежа на кровати, жует сдобную «московскую» булку, запивая из бутылки ледяным кефиром:

«Кефир любит весь мир! – рифмует Иван. – Все сдадим, кроме Севастополя!»

Миша Мамонтов, прозаик из узбекского Алмалыка, злится на поэта-севастопольца, копаясь в объемистом томе музыкальной энциклопедии:

«Брось дурака валять, Иван. Назови лучше инструменты симфонического оркестра».

«Габой, литавры, тарелки…»

«Голова у тебя – тарелка. Дай учебник».

Иван сует руку под подушку, достает первую попавшуюся книжку, их у него там несколько – после похода в лавку писателей на Кузнецком мосту, где он успел уже побывать, приехав в Москву. Наблюдать за его «действом» всегда любопытно. Сейчас он вынимает томик с золотым тиснением на корочке: «Михаил Светлов. Большая серия библиотеки поэта». Открывает наугад, восклицает: «Хлеб… О-о, у меня тоже есть стихи про хлеб. Ага!» Читает: «Дилижанс трясется и скрипит, Самуил Изральевич спит…» «Что-о-о!?!» – мгновенное междометие. В следующее мгновение «Большая серия» летит в угол комнаты.

Провожаем этот «полет» согласным молчанием.

Моё письмо, оно опередило меня, приколото кнопкой на переплет рамы окна, за стеклами которой не очень чистый московский дворик с «мухомором» беседки, цветочной клумбой и огромным бетонным кубом, явно годным на постамент памятника кому-нибудь из литинститутских классиков!. Тучков, при первом же лицезрении на это бесхозное произведение неизвестного бетонного завода, затвердил его есенинской строфой: «Через каменное и стальное – вижу мощь я родной страны!»

Ничего не изменилось с прошлой весны. И мы, будто расстались вчера, а сегодня встретились. Припоздал лишь я с приездом на сессию, но успел к сдаче первого зачета.

Ивану не до «симфоний», читает теперь своё – новое «хрестоматийное», завершая его ударными строчками:

Здесь билась мать о каменный порог,

Уж не порог ли это коммунизма?

Не отрывая от подушки головы, спрашивает меня:

«А у тебя что новенького?»

Достаю из чемодана камешек правильной шестигранной формы. Он с Приполярного Урала, в видимой близости которого и провел я минувшее лето, работая матросом на Северной Сосьве.