В чём его обида? - [18]

— Чего это взялась? Я еще и не взяла тетрадку. Ду­рень ты, и брат твой дурень, хоть и ученый, все так гово­рят! — крикнула Проська и убежала.— Я и без твоей книж­ки обойдусь.

«Ничего,— утешаясь, подумал Лавринька,— когда-ни­будь, если станут читать это письмо на вечеринке, выхвачу его из рук и порву...»

На том он пока и остановился, но решил все же напи­сать Лявону обо всем и тайком ото всех.

IX

Не ўсе ж тыя сады цвітуць,

Што вясною распускаюцца,

Не ўсе ж тыя вянчаюцца,

Што любяцца ды кахаюцца...

Из народной песни

В один прекрасный день пришли Лявону несколько писем и открытка. Схватил он их в руки: на открытке и на одном из писем адреса написаны совсем неграмотно и незнакомой рукой. На открытке нарисовано: пан целуется с пани, а другой пан подкрадывается к ним с большой ду­биной... На обороте открытки, рядом с адресом, написано так:

«Не бегай ты за дзеревенскими, хватит с тебя и город­ских. А то как приедеш на пасху,— так отлупцуем тебя, ученого, что и своих не узнаеш. Мы целуемся теперь с ней сколько хотим, хорошо, что ты научил».

Лявон побелел, ноги онемели, а руки медленно разорвали конверт с незнакомым почерком. Письмо было от Лёксы. Кто-то бывалый писал за нее, малограмотную, так:

«Рука моя писала, не ведая — кому, сердечко же сказа­ло, что милому своему. Пишу письмо от скуки, лети, письмо, моему миленькому в руки. Письмо от вашей Саши драго­ценному другу Лявонтию Григорьевичу Задумову. В первых строках маяво письма поклон от белого лица аж до сырой матушки-земли. И еще извещаю вас, что мы, ваша Саша, живы и здоровы и вам того жилаим от господа бога, здо­ровья и всякого успеху в делах рук ваших. Прядем больше в своей хате, так что насчет Банадысева батрака вы не сумлевайтесь. Потому как мы тоже понимающие. Но что с миня смеются, как мы неученая мужичка, и боле ничево. Может, вы только насмехаетесь, но я вас буду любить до гробовой доски. А с таво ничево не может быть, так что бог вам судья, а мы чем были, при том и остаемся. У вас найдутся богатые и красивейшие. Но приезжайте на святую пасху, будем гулять, как и гуляли. Цалуем вас несчетно раз. Не забывайте ж и про нас. Ваша любезная навеки Саша Лявонтьевна Далигойдова».

Лявон с досады плюнул, потом устыдился, схватился от жалости и обиды за голову и глотнул воздуха, словно щуренок, выброшенный из речки на сухой песок.

Письмо от отца читал он невнимательно, а написано там было вот что:

«Дорогой сынок Лявон! Твое письмо мы получили, спа­сибо тебе за него. Живем по-старому, все здоровы, только мать была немного простыла, и кашель ее сильно мучил, и сейчас еще немного кашляет, но здорова. И за «Нашу ніву», что выписал,— спасибо, только некогда читать, и нет у нас грамотных на этот мужицкий язык. А Лавринька читает, да рано ему ломаться на все языки, пускай сначала научится читать по-правильному, как в школах учат... Сынок ты мой! Наделал ты себе и нам большого стыда. В другой раз темнолесским девкам писем не пиши. Разбрехали теперь про твое писанье на сто верст и брешут неве­домо что. А нам надо в глаза людям смотреть. Так будь добр, Лёксе больше не пиши, потому что глупая девка от гонору и про стыд забыла. С ее слов все говорят, будто ты предложил ей пожениться, но какая же тебе из Лёксы пара, и никогда этого не может быть».

Еще дальше была тайная приписочка, от Лавриньки:

«Лявоничка, братишечка! До этого я писал то, что гово­рил мне писать тата. А теперь я пишу сам, чтобы ты знал, что на руках у нее короста и она девка плохая. Все смеются и дразнят меня «Лёксиным деверьком». Тата злится крепко. Лёкса давала твое письмо читать всем. Проська ихняя хочет за то письмо книжку с людьми, а мне жалко. Когда-нибудь на вечеринке, как станут читать, выхвачу из рук и порву. Только ты больше не пиши. Целую тебя изо всех сил. Твой брат Лавринька».

И в малюсеньком конвертике была страничка от Максима:

«С Новым годом, влюбленный и задумчивый Задума! Жду, брат, продолжения и конца трагикомедии, а тогда изложу свою точку зрения. Сильно не задумывайся! Твой насмешливый, но далеко не всегда, Максим Г.»

Лявон схватил два листа чистой почтовой бумаги и написал:

«Лавринька! Книжек не жалей. Сам читай и другим давай. И книжечку с людьми какую-нибудь отдай. Или, если не удастся, делай, как надумал. На пасху не приеду. Писать ей больше не буду. Твой Лявон».

«Дорогой Максим! Очень-очень прошу тебя: если сохра­нил мое письмо, которое я писал тебе после рождества (длинное такое), то или сожги, или порви, или — что самое лучшее — пришли его мне. Не удивляйся и не смейся; встретимся — растолкую все. Твой обиженный жизнью Лявон Задума».