В чём его обида? - [15]

Адно мы добра ведаем:

Хоць вечна мы блукаемся,

А ўсё ж такі хоць некалі,

А праўды дачакаемся.

VIIІ

Тут обойдется без эпиграфа,

а можно было бы поставить такой:

«Сознание определяется бы­тием...»

И потекла она — обычная, повседневная, буднич­ная жизнь... И в школе, и в городе, и в Темнолесье.

Ученики учились. Много времени отнимали у них ла­боратории, но ученики любили там работать и с удовольст­вием делали и качественный, и количественный анализы и анализ почвы. Фон Зайонц пришел однажды в сильном подпитии, долго беседовал с ними на патриотические темы и ни с того ни с сего взял журнал и переправил все двойки на тройки с минусом. На лекциях ученики томились, а учи­теля были как сонные, хотя рождественские каникулы только что кончились. Ученики, к сожалению, особенно те, что жили на частных квартирах, пили водку, играли в карты. Потом начальство исключило одного за пьянство, y другого отобрали стипендию за карты — сам директор в одиннадцать часов поехал по квартирам и поймал его.

В городском клубе, на Дворянской улице, был устроен концерт-бал. Общество здешних любителей театрального искусства ставило пьесу Раскатай-Раскатайского «Дон-Жуан» с Глебом Глебовичем в главной роли. После пьесы был богатый дивертисмент, в котором выступала с цыган­скими романсами прославленная местная певица, свояче­ница почтмейстера. Потом были танцы, бой конфетти, сер­пантин, фанты и много чего еще. За буфетной стойкой стояла гимназисточка, дочка буфетчика. Гимназисточку ту пригласил на вальс ее двоюродный брат, ученик сельскохозяйственной школы, в которой учился и Лявон. И посреди зала, в самый разгар вальса, подошел к этой паре предсе­датель клуба и попросил девушку либо выйти из зала, либо не работать за буфетом. Девушка покраснела, брат ее покраснел, просили, но не упросили, пришлось выйти — ну и больше ничего.

В Темнолесье и вокруг Темнолесья новостей особых не было... Паны снова за поденщину людям денег не отдали. Вот ведь паны! Судись с ними, если хочешь! Лес подчистую сводят и Гаёк возле темнолесского поля отдали за долги одноглазому Хвальзону. Жена телепенического попа долго была в «захвиценьи» (летаргии), за малым не похоронили живую... Телепенические евреи лавку Савчонка спалили, чтоб торговлю им не перебивал. Менделя посадили в острог, потому что на него думают, но, видно, ничего не бу­дет, выпустят, потому что, когда горело, Менделя в Телепеничах не было. А Савчонок вконец прожился, деньги, какие были, в товар вложил, все дымом пошло. И сам уж было на крюке, в петле задохнулся, но вовремя выхватили. Вот и наторговался, допрыгался этот шибко умный Савчонок... У Халимона в Темнолесье волк овечку из хлева уволок, но Халимон не горевал, говорил, что это «жертва (дань) богу». Волков в этом году понабежало из Темного Леса — беда! А темные головы плетут, что где-то мимо колдунова дома ехал свадебный поезд да объехал подкинутого зайца, не угостив колдуна. Вот он их всех и проклял — весь поезд пустил оборотнями, потому и волков много. Дурят люди голову. А Лавринька уже и сказку про это от тетки записал, хотел Лявону отослать, да отец денег на марку не дал, потому, мол, что нечего ему, малому, много знать да деньги на глупости переводить.

Все у Задум были здоровы, только мать, возвращаясь из церкви в то воскресенье, простыла и пять дней пролежала на печке. Лавринька с Ганулькой спозаранку уходили в школу в Залужье, и отец оставался дома с больной один. Работы у него было много, и он сердился.

Мать, видя, как ему трудно одному тащить бадью с мешанкой для свиней, соскакивала с печки, как молодень­кая, и бежала хотя бы дверь за ним закрыть.

А он гневался, и злился, и кричал на нее:

— Лежи ты уж, если больная лежишь! Что я, сам двери не закрою? Поможешь ты мне этим!

Она же мало того что с печки прыгала двери закрывать, порою не могла утерпеть, чтоб не выскочить во двор глянуть, хорошо ли едят свиньи. Тогда ее начинал бить ка­шель, бухала, как в бочку, и она прогоняла его студеной водой, потому что в кипяченой, как она говорила, нет ни­какого вкуса.

Отец за это ругал ее.

Да таки и доставалось ему будь здоров: воды принеси, скотине корму задай, дров нет — дров наколи, и все сам да сам, просто хоть караул кричи!

— Будет ли мне с вашей науки радость, кто знает. Ученые — за отцовской шеей,— ворчал он порою под по­ветью; но следует заметить, что он сам очень хотел, чтобы Лявон учился, а что ворчал — так это просто так, сорвать злость и показать, что стипендия — стипендией, а отец со своей помощью тоже что-то значит, хотя нет пока отцу никакого облегчения.

И как же не злиться: коровы голодные ревут, овечки блеют, свиньи визжат,— ну не дай боже еще и бабскую работу справлять. Словно знают негодные животины, что хозяйка больна, и от сиротства поют в уши хозяину.

Попросил бы кого-нибудь из своих хоть на три дня в неделю, так Антон жупаны пошел шить, Панас коноплю от Ицки Бровды в Смоленск повез,— и мужчин нет, и бабам их тоже недосуг.

В среду кликнул старую Михасиху печку истопить, да она так расстаралась, рано вьюшку закрыла, напустила угару полнехоньку хату. На счастье, улучил он минутку, пришел в теплую хату с мороза и начал веревку вить. Слы­шит угар, говорит матери: