В чаще лесов - [21]

— Почему вы говорите мне «сэр»? Вы знаете, как меня зовут, знаете, что я ваш товарищ. Я такой же, как и все остальные в этом лагере, и все мы должны обращаться одинаково друг к другу. Итак, не говорите мне больше «сэр». Идет?

— Да, товарищ, — говорят они.

Но когда я снова встречаюсь с ними, то замечаю, что их языки заплетаются на этом слове и у них вновь получается: «сэр».

20

Возле клуба встречаю одного из бойцов охраны и спрашиваю его:

— Не видел ли ты случайно Селию?

Он смотрит на меня в недоумении, а я, опомнившись, тут же поправляюсь:

— Я хотел сказать, не видел ли ты товарища Рене?

Странно признаться, что во всем этом лагере мне известны подлинные имена лишь пяти-шести человек. Имена всех других скрыты от меня, так же как мое имя от них. Все мы в чаще лесов находимся на таком положении. Здесь, в этом тайном мире, мы скрываемся даже друг от друга. Всем нам присвоены клички, причем у некоторых насчитывается с полдюжины таких кличек, в зависимости от рода деятельности и связей данного лица. Селию называют Рене, меня — Бобом. Через некоторое время подлинное имя даже выговорить странно, подобно тому как прежняя жизнь на виду у всех кажется теперь такой далекой.

Наблюдается большое соперничество за право называться именами филиппинских героев, особенно тех, кто был связан с борьбой филиппинцев за национальное освобождение. Так, среди «хуков» можно найти такие имена, как «Дель Пилар», «Мабини», «Андрес» (Бонифасио), «Мальвар», «Луна», «Лапу-Лапу», «Макган», «Лакандула», «Дагохой», «Вибора», «Пларидель». Или имена героев из романов Хосе Рисаля, проникнутых национально-освободительным духом: «Симоун», «Ибарра», «Элиас», «Ноли», «Димасаланг». Другие носят имена, обозначающие достоинства, которые требуются от революционера: «Мужество», «Честность», «Верность», «Сила», «Дакила» (благородный), «Бакал» (железный), «Аламбре» (проволока), «Асеро» (сталь). Один из «хуков» зовет себя просто «Никогда», что, по его словам, значит: никогда не колебаться, никогда не сдаваться, никогда не изменять. Есть, наконец, и такие имена, как «Лиуайай (рассвет), «Лигайя» (счастье) и просто «Пилипинас» (Филиппины).

Однако во всех этих переименованиях сквозит не столько стремление скрыться в тени, превратиться в призраков-невидимок, чтобы обмануть врага, сколько желание стать какими-то новыми существами, отличными от тех, что томились в оковах прежней жизни, столь постылой и беспросветной. Большинство этих кличек — попытки отождествить себя с борьбой за новую жизнь: уже одним своим участием в движении становишься новым, истинным, преображенным человеком.

Когда, выступая на собрании, я говорю о Селии, мне кажется, что мои слова относятся к кому-то постороннему, а не к жене: «По словам товарища Рене…». Или она заявляет: «Как сказал товарищ Боб…». И даже ночью, обращаясь к ней. я называю ее тем же именем: «Моя любимая Рене…».

Мы безымянны в чаще лесов.

21

Тревога! Из рощи кокосовых пальм к нам мчится дозорный. Враги забрались в чащу лесов. Жандармский патруль численностью в одну роту проник на тропу, где проходили мы с Селией.

Начальник охраны Лабонг в широкополой соломенной шляпе, небрежно сдвинутой на затылок, не торопясь обходит бараки, успокаивая всех обитателей лагеря. Вот он просовывает голову и в наше окно. Опираясь на бревенчатый подоконник, говорит спокойным тоном:

— Пожалуй, нам лучше уложиться. Перо, палагай ко, уаланг панганиб (но я думаю, опасности нет).

Его слова, однако, побуждают к действию. Нам кажется уже, что вооруженные до зубов войска пробираются по тропе. Собираемся не спеша, молча. Никто не хочет выказывать свою тревогу. Лишь пальцы суматошно путаются в веревках и лямках.

Покончив с укладыванием пожитков, собрав всю утварь и оборудование, отходим в сторонку, чтобы «полюбоваться», и сразу же приходим в ужас Вот она, груда вещей, унести которую не в состоянии даже двадцать человек. Мы набрасываемся на эту груду, откидываем все вещи, которые нам, как это ни жаль, придется оставить.

Не в силах дольше ждать, идем в клуб, где уже все собрались, встревоженно ожидая дальнейших сообщений.

— Ничего страшного, — говорит Аламбре. — Мы просто отойдем на небольшое расстояние в лес и переждем, пока они не уберутся.

Проходит еще час в суматохе. Наконец по косогору неторопливо взбирается Лабонг, держа руки в карманах.

— Отбой! — говорит он. — Враги только сунули нос в глубь леса, а затем ушли восвояси.

И вот мы возвращаемся в свой барак, думая с умилением, как уютно и удобно нам в нем живется. Распаковываем свои вещи и вновь приводим наше жилище в порядок. Никому не хочется говорить.

Первая, слабая и тонкая струнка неуверенности оказалась задетой у нас в душе.

22

В сухой сезон в чаще лесов наступает пора «басил».

Зарождается «басил» высоко, на верхушках деревьев и оттуда спускается на землю на шелковистой нити. «Басил» — гусеница, но отличная от всех других разновидностей этих невинных пушистых существ, попадающихся в наших садах. Это целый дюйм ужаса, каждый ее волосок вонзается в кожу, вызывая страшные мучения.

Нет слов, чтобы описать невероятный зуд, причиняемый этим существом. Когда солнце озаряет своим блеском чащу леса, кажется, что высокий небосклон разламывается и из его трещин выползают «басилы». В воздухе полно их тончайших нитей. Они норовят забраться на открытую шею или оголенную руку человека. Горе тому, кто начинает чесаться, едва почувствовав легкий зуд: тело после этого так нестерпимо зудит, что хочется прямо содрать кожу.