В центре Вселенной - [23]

– Отношения? Попахивает свадьбой.

– А то, как ты говоришь, попахивает влиянием твоей мамы.

– Столь неприличное слово, как «свадьба», никогда бы не слетело с ее уст.

– Дело вкуса, не так ли? – продолжает она. – Местные жители придерживаются мнения, что неприлично – это когда с уст слетает кое-что другое.

– Местные жители, – говорю я, указывая на пробегающих мимо школьников, опаздывающих, как и мы, – уже доросли до того, чтобы иметь свое собственное мнение. Зачем им разделять родительские предрассудки?

– Потому что это проще, чем подумать самому.

– Снова Ницше сказал?

– Нет, это я сказала.

Мы наконец дошли до кабинета. Кэт, которую хлебом не корми, но дай устроить грандиозный выход, пропускает меня вперед, чтобы хлопнуть за спиной дверью с такой силой, что на нас устремляется перепуганный взгляд двадцати пар глаз, и двадцать еще секунду назад вовсю гудевших ртов мгновенно замолкают.

– А, госпожа директорша! – раздается откуда-то насмешливый голос.

– И тебе доброе утро, второгодник несчастный, – парирует Кэт, встреченная одобрительным смехом. Все вновь повернулись к своим собеседникам, а мы устремляемся на поиски парты, оба места за которой еще свободны. Стоит нам сесть, как распахивается дверь и в класс входит Гендель.

Поскольку Гендель изначально был барочным композитором, это, видимо, и обусловило, что его однофамильцу передались все основные черты этого стиля: издалека заметный немаленький силуэт и чрезмерная пышность форм. Не скрывая своего пристрастия к обильным застольям, он важно несет перед собой солидный живот, тяжесть которого заставляет его не идти, а практически семенить. Создающееся таким образом ощущение медлительности этого тела крайне обманчиво: оно резко контрастирует с неудержимым полетом мысли.

Он не один. За ним на расстоянии, достаточном для того, чтобы дать понять, что он вовсе не от страха плетется вслед за учителем, в класс входит новичок и остается стоять около доски. С моего места мне виден лишь его профиль. Гендель, выпятив губы, призывает нас замолчать. Если бы можно было измерить его популярность по силе шума, раздавшегося при его появлении, он был бы, наверное, лучшим учителем в мире. После того как класс немного поутих, он одобряюще кивает новенькому, чтобы тот повернулся к нам.

– Я Николас, – представляется он, не удосуживаясь назвать свою фамилию.

Его услышало, наверное, максимум полкласса. Я изучаю его лицо и, пока бабочки в моем животе устремляются ввысь со скоростью реактивного самолета, думаю: «Наконец-то я знаю, как тебя зовут».

Когда нам было по двенадцать лет, я подарил Диане на Рождество серебряный кулон, который попал мне в руки во время изучения содержимого трухлявых ящиков и полуразвалившихся коробок, стоявших в подвале Визибла. В ответ я получил стеклянный снежный шарик, который, по словам Дианы, она тоже где-то нашла; впрочем, где – она уточнять не стала. Вполне вероятно, что мы как раз потому так точно угадывали с подарками, что никогда не задумывались всерьез, понравятся они получателю или нет.

Что касается кулона, серебряного полумесяца, то Диана сделала вид, будто он принадлежал ей всегда и лишь на какое-то время затерялся. Поскольку металл местами потускнел, она отнесла его к ювелиру, который отполировал его и убедил сестру купить к нему подходящую цепочку. Пару маленьких темных пятен удалить не удалось, однако это нисколько не помешало Диане радоваться моему подарку.

Что до ее подарка, то стоило мне его развернуть, как я тут же почувствовал, что в нем скрыто некое волшебство, целиком захватившее меня на несколько дней. Где бы я ни был, я доставал из кармана шарик и неустанно смотрел на серебристо-белое облако снега, поднимавшееся, когда я его тряс. Стоило сверкающей буре улечься, как в глубине проступал маленький черный домик, из крошечных окон и дверей которого вырывались оранжевые языки пламени. Как я ни встряхивал шарик, несколько хлопьев снега обязательно оседали на них, и это необъяснимое противоречие пленяло меня. Как могло что-то гореть, если сверху падал снег? Что это был за огонь, погасить который нельзя было ни холодом, ни льдом?

Когда я спросил об этом Палейко, он лишь пробормотал в ответ что-то невнятное.

Спустя несколько дней после Рождества Глэсс отправилась со мной в город. Мы шли через безмолвно замерший лес, ступая по нетронутому ковру только что выпавшего снега. Каждый наш выдох на холодном воздухе превращался в маленькое облачко пара. Когда мы добрались до середины моста, соединявшего наш берег с городом, начали сгущаться сумерки.

– Замерзла, – сказала Глэсс, оперевшись на перила. Краем глаза я заметил, что она внимательно смотрит на меня.

Я нагнулся и посмотрел вниз, туда, где на серо-голубом неровном льду плясали огоньки уличных фонарей, отражавшиеся в зеркале реки, края которой были очерчены полосой сломанного тяжестью снега камыша и заиндевевшими пучками безжизненно замершей пожухлой травы.

– О чем ты думаешь? – спросила Глэсс.

– Ни о чем.

– Так не бывает.

– Нет, бывает.

Я думал о том, что замерзшая поверхность реки похожа на взлетную полосу. Будь я на два или три года младше, я бы наверняка ждал, что темные, обремененные снегом тучи вечернего неба вдруг прорежет самолет и, шумя двигателями, пойдет на посадку. Из него вышел бы мой отец и взял бы меня с собой в Америку. У остальных детей на Рождество был папа.