В царстве глины и огня - [47]

Леонтій всталъ и поклонился въ поясъ, тронувъ рукой до пола.

— За милую душу сдѣлаю, а съ подкупомъ или изъ-за побой — ничего не сдѣлаю. Только ужъ ты, пожалуйста, обжигалѣ меня не выдавай.

— Гробъ… могила!.. стукнулъ себя въ грудь Леонтій и спросилъ:- Такъ когда-же, Матрешенька?

Матрешка сообразила и дала отвѣтъ:

— Завтра утречкомъ я пойду съ ней за грибами въ Вавиловскій лѣсъ. Приходи туда. А на задахъ около завода тебѣ съ ней встрѣтиться будетъ не ладно. Мало-ли тамъ всякаго заводскаго народа шляется. Теперь ужъ всѣ знаютъ, что обжигало ее обзаконить хочетъ. Увидятъ — и разскажутъ ему.

— Такъ какъ-же я васъ въ лѣсу-то встрѣчу? Вѣдь лѣсъ-отъ великъ.

— А я буду пѣсни пѣть и голосъ о себѣ подавать, а ты захвати гармонію и нѣтъ-нѣтъ, да и поиграй на гармоніи. Найдешь насъ, сыщемся. Поищи, какъ хлѣба ищутъ, — и найдешь.

На заводъ они пришли уже поздно и были изрядно пьяны. Матрешка шла обнявшись съ Мухоморомъ и голосила пѣсню; Леонтій подыгрывалъ на гармоніи. Когда Матрешка вошла въ казарму, тамъ уже всѣ спали. Спала и Дунька. Матрешкина койка приходилась рядомъ съ Дунькиной. Добравшись до своей койки, Матрешка залѣзла на нее, растянулась и стала было будить Дуньку, чтобы начать съ ней разговоръ о Леонтіи, но какъ ни расталкивала она Дуньку, Дунька только мычала и отмахивалась, а просыпаться не просыпалась. Матрешка не добилась толку и заснула.

Утромъ въ воскресенье въ казармѣ зашумѣли ранѣе обыкновеннаго. Рабочіе, получившіе съ вечера разсчетъ и сбиравшіеся уѣзжать съ завода, проснулись совсѣмъ спозаранку и потащили изъ казармы мѣшки и свой скарбъ. Сдѣлалось шумно, раздавались крики, ругань и остальнымъ рабочимъ спать было тоже невозможно. Проснулись и встали и Дунька съ Матрешкой.

— Ужасти, дѣвушка, какъ сегодня у меня башка трещитъ, жаловалась Матрешка Дунькѣ. — Вчера Леонтій повелъ Мухомора и меня угощать на прощанье, и просто уйму пива въ трактирѣ выпили. Я ужъ такъ жалѣла, такъ жалѣла, что тебя съ нами не было.

— Да ты въ умѣ? Пойду я теперь въ трактиръ съ Леонтіемъ! Отъ человѣка только что откупилась и вдругъ угощаться съ нимъ пойду! отвѣчала Дунька.

— Откупилась оттого, чтобы онъ оставилъ тебя и уѣхалъ. Онъ и уѣзжаетъ, завтра уѣзжаетъ, а проститься-то съ нимъ все-таки слѣдуетъ. Въ трактирѣ-то и простилась-бы. Вѣдь не врагъ онъ тебѣ былъ, а другъ милый, такъ надо расходиться честь-честью, дѣлала подходъ Матрешка — Онъ вонъ вчера только о тебѣ и разговаривалъ въ трактирѣ. «Ни въ жизнь-бы, говоритъ, я ее не оставилъ». Тебя, то-есть. «Я, говоритъ, и самъ-бы ее обзаконилъ, да невозможно мнѣ ее къ себѣ въ деревню везти, потому, говоритъ, старики мои поѣдомъ ее съѣдятъ, потому что она чужая, а не изъ нашей деревни». Говоритъ, а у самого слезы.

— Ну, что онъ вретъ. Кабы любилъ и жалѣлъ до слезъ, то могъ-бы, женившись на мнѣ, и не везти меня въ деревню. Поѣхали бы въ Питеръ да и пробились-бы тамъ зиму на поденной работѣ, а на весну опять сюда на заводъ. Вретъ онъ, сказала Дунька.

— Ей-ей, плакалъ. Такъ вотъ слезы и лились.

— Съ пьяныхъ глазъ.

— Что у трезваго на умѣ, то у пьянаго на языкѣ, такъ и слезы. Трезвый-то постыдился-бы, не заплакалъ, а тутъ такъ и заливался. И что, говоритъ, мнѣ горько, такъ это то, что я долженъ уѣхать, не попрощавшись съ ней… и сочтеть она, говоритъ, меня за свинью безчувственную.

Дуныка вспыхнула и отвѣчала:

— Да и сочла уже.

— А вотъ на повѣрку-то онъ выходитъ не свинья, а самый чувствительный человѣкъ. «Пуще, говоритъ, всего у меня сердце болитъ, что этотъ обжигало черезъ свой нравъ вѣкъ ея загубитъ». Это твой, то есть. Вотъ что онъ говоритъ. Нѣтъ, онъ страсть какъ о тебѣ убивается. Мнѣ что Леонтій? Мнѣ онъ ни кумъ, ни братъ, ни сватъ; тебѣ онъ ближе, потому цѣлое лѣто душа въ душу вы жили и миловались, а я все-таки скажу: очень чувствительный человѣкъ и большая у него скоропалительность къ тебѣ.

— Было да прошло, отвѣчала отрывисто Дунька.

— Ну, не скажи, лукаво улыбнулась Матрешка. — Кабы все прошло, то не улещивалъ-бы онъ меня всякими словами улещливыми, не умолялъ-бы всѣми святыми, чтобы уговорила тебя выдти къ нему въ лѣсъ проститься. «Я, говоритъ только-бы ей поклонился земно, сказалъ-бы, чтобы она не поминала меня лихомъ, — съ меня и довольно. Тогда-бы я и уѣхалъ съ чистымъ сердцемъ».

— Многаго хочетъ.

— Я все-таки обѣщала замолвить тебѣ о немъ словечко — и вотъ говорю, продолжала Матрешка.

— Напрасно трудишься.

— Мое дѣло сторона, но вѣдь человѣка-то жалко. Ты подумай хорошенько — ну, чего такого онъ тебѣ дурнаго сдѣлалъ? Цѣлое лѣто душа въ душу съ тоббой жилъ, по пятамъ у тебя ходилъ, а ты и попрощаться съ нимъ не хочешь. Глѣба Кирилыча боишься? Такъ вѣдь можно всегда такъ устроить, что онъ даже и не догадается. Наша сестра на этотъ счетъ хитра. Подумай.

Дунька молчала и потупилась.

— «Свиньи, говоритъ, даже такъ не расходятся., какъ мы расходимся», не унималась Матрешка. «Свиньи — и тѣ на прощанье лизнутъ другъ друга, а вѣдь мы, говоритъ, люди». Мой совѣтъ попрощаться тебѣ съ нимъ честь-честью. Ну, подумай — кто узнаетъ, ежели я буду молчокъ? Никто не узнаетъ. Потѣшь стараго-то дружка.

Дунька все еще молчала и перебирала на себѣ кончикъ платка. Матрешка помедлила и спросила: