Воскресенье. На кирпичномъ заводѣ купца Поеремина не работаютъ. Время за полдень; рабочіе, пообѣдавъ, цѣлой массой высыпали за ворота на берегъ рѣки, на которой расположенъ заводъ. Тутъ и «земляники», тутъ и «порядовщики» съ «порядовщицами», тутъ и печники, состоящіе при печахъ, тутъ и обжигалы, однимъ словомъ — всѣ чины завода. Есть даже дѣти, мальчики лѣтъ двѣнадцати, служащіе погонщиками лошадей при мельницахъ, на которыхъ размалываютъ глину. Женщинъ добрая четверть. Есть молодыя, есть и старыя. Шумъ, говоръ, слышится сочная трехэтажная ругань, переливающаяся на всѣ лады, склоняемая и спрягаемая во всѣхъ падежахъ, временахъ и залогахъ. Пестрѣютъ ситцевыя рубашки рабочихъ и яркія платья женщинъ. Большинство мужчинъ въ сапогахъ и опоркахъ, но есть и лапти. Въ лаптяхъ въ большинствѣ случаевъ земляники, уроженцы Витебской губерніи. На нихъ виднѣются и пестрядинныя рубахи, и сермяжные армяки; большинство-же рабочихъ въ жилеткахъ поверхъ ситцевыхъ рубахъ или въ «спиньжакахъ». Передъ заводомъ, густо насорено подсолнухами… Гудятъ двѣ гармоніи въ разныхъ мѣстахъ и производятъ рѣжущій уши диссонансъ. Слышна пьяная пѣсня въ одной сторонѣ, въ другой сторонѣ танцуютъ французскую кадриль, танцуютъ больше женщины съ женщинами, а мужчины стоятъ и смотрятъ, время отъ времени отпуская сальныя остроты насчетъ танцующихъ, но женщины этимъ отнюдь не смущаются. Вотъ протащили на дворъ четвертную бутыль съ водкой, и пять человѣкъ бѣгутъ сзади. Отъ группы танцующихъ отдѣляется замасленный картузъ съ надорваннымъ козырькомъ.
— Братцы! Примите меня въ компанію, говоритъ онъ бѣгущимъ.
— Нѣтъ, нѣтъ. Насъ достаточно, насъ и то шесть человѣкъ на четверть, отвѣчаютъ ему. — Мы новгородскіе, мы въ своей компаніи. Иди къ своимъ новоторжцамъ. Вонъ новоторы тоже на четверть сбираютъ.
— Ноаоторы — воры и ихъ не прошу къ нашему шалашу! восторженно взвизгиваетъ кто-то со двора и радостно взвизгиваетъ:- эхъ, загуляла ты, ежова голова!
— Братцы! Только чуръ дѣлить водку поровну, а не по намеднишнему! слышится второй голосъ.
— Кто въ кабакъ бѣгалъ, тому полъ-стакана прибавки. Надо-же что-нибудь за работу, замѣчаетъ кто-то.
Среди диссонансовъ гармоники около танцующихъ кадриль выясняются звуки «Чижика».
— Руки въ боки, ноги врозь… Что за дама! Хоть ты брось! напѣваетъ кто-то изъ смотрящихъ на танцующихъ.
— Машенька! Вы пятками лягаете, а не крѣпко нажимаете! слышится возгласъ. — Вотъ какъ надо.
Раздается пронзительный женскій визгъ и танцы прерываются.
— Послушайте… Ежели вы не перестанете хвататься, мы скажемъ нашимъ новоладожскимъ, и они намнутъ вамъ бока, урезониваетъ второй женскій голосъ.
— О?! Что намъ ваши новоладожскіе! Нашихъ крестецкихъ здѣсь тоже достаточно. За себя постоимъ!.. угрожаетъ мужской голосъ.
— Плюнь, Машка, плюнь ему въ харю! Что съ нимъ разговаривать! успокаиваетъ третья женщина. — Танцуйте, дѣвушки, четвертую фигуру. Ихъ, нахальниковъ, не переспоришь. Они ужъ извѣстные…
— «Дайте ножикъ, дайте вилку, я зарѣжу маво милку»… поетъ пьяный голосъ и вдругъ прерываетъ:- Васька! Купи у меня платокъ. Вчера у татарина купилъ новый платокъ, а на кой онъ мнѣ шутъ? Выпить хочется.
— Нѣтъ, что-же это, помилуйте!.. разсуждаетъ какая-то пожилая женщина. — Съ этимъ крестецкимъ просто сладу нѣтъ…
— Солдатъ… Ничего не подѣлаешь. Всѣ ужъ солдаты такіе… слышится возраженіе.
— Нѣтъ, надо, непремѣнно надо попросить нашихъ новоладожскихъ мужиковъ, чтобы ему печенки отбили.
— Не станутъ! Онъ грамотный, и новоладожскимъ нынче письма въ деревню писалъ.
На скамеечкѣ за воротами сидитъ молодой парень въ бѣлой холщевой рубахѣ и новыхъ желтыхъ несмазанныхъ еще сапогахъ и лущитъ подсолнухи. Парень безусъ, бѣлокуръ, робокъ, глаза какъ-бы испуганные. Около него трется въ линючей ситцевой рубахѣ и въ опоркахъ на босую ногу парень постарше, черный какъ жукъ, полупьяный, съ опухшимъ лицомъ и подбитымъ глазомъ.
— Назвался груздемъ, такъ ужъ полѣзай въ кузовъ. Ау, братъ… Поступилъ на заводъ, такъ нечего отъ заводскихъ отставать, а долженъ компанію съ ними водить, говоритъ заплетающимся языкомъ черный парень. — Чего ты подсолнухи-то жрешь! Брось! Это бабья снѣдь. Отдай вонъ Машкѣ или Грушкѣ — онѣ тебѣ спасибо скажутъ. А ты долженъ сороковку купить, самъ выпить и товарища угостить.
Бѣлокурый парень глядитъ въ землю и молчитъ.
— Ты на заводъ-то поступилъ, такъ хоть-бы окрупенилъ кого виномъ, продолжаетъ черный парень. — Ни крупинки вина никому отъ тебя не досталось. А у насъ такое положеніе, что какъ новикъ вступаетъ — сейчасъ товарищевъ поитъ. Это ужь самоё малое, что четверть ставятъ. А ты — ничего.
— Знаю. Но тогда денегъ не было. Я на заводъ-то пришелъ голодный, а не токма что деньги. Радъ былъ, что до хозяйскихъ харчей дорвался, бормочетъ бѣлокурый парень.
— А когда расчетъ получилъ, отчего четвертухи товарищамъ не поставилъ? У насъ, братъ, за это бьютъ, больно бьютъ, всю душу вышибаютъ, а тебя помиловали.
— Я расчетъ въ деревню послалъ. У насъ въ деревнѣ нынче страсти Божіи… Все погорѣло. Хлѣба ни крошки… Работы нѣтъ. Отецъ съ матерью отписываютъ, что хоть суму надѣвай да въ кусочки или.
