В бурном потоке - [19]

Ранкль воспрянул духом, тем более что Нейдхардт успокоил его и относительно существования Югендвера.

— На этот счет не терзайся! Там, в Вене, могут сколько угодно кокетничать с этим Вильсоном, ничем серьезным это не грозит; об этом уж позаботятся наши германские братья.

— Значит, ты полагаешь?..

— Ясно. Пока Австрия не развалилась — будет жить и твой Югендвер.

— Пока Австрия… Извини, Эрих, но я не понимаю.

— Вовсе и не требуется. Радуйся, что ты благополучно выбрался из этой скверной истории с чешским мальчишкой.

— Ну само собой. Конечно. Но…

— Никаких «но»! А ты уже говорил со старухой насчет квартиры?

— Нет. Еще нет. Разве я мог?

— Ну так поговори наконец. Не воображай только, будто я потому тороплю тебя, что квартира нужна мне самому. Правда, это житье в гостинице у меня вот где сидит, и я сильно рассчитываю на твое гостеприимство, но суть не в этом. Ты же знаешь, что нам с тобой предстоят большие дела?

— Понятия не имею.

— Так послушай! И постарайся как можно быстрее войти в курс дела.

И тут Ранкль узнал, — и от слов Нейдхардта у него голова пошла кругом, — что для немца, обладающего подлинной дальновидностью, вопрос о том, чем кончится эта война, победой или поражением, в сущности, не так уж важен. Может быть, даже исход, который обычно считается несчастным, на самом деле вовсе не такое уж несчастье. Может быть, тогда одним махом будет сметено то, что иначе продолжало бы еще гнить десятилетия. Может быть, тогда освободится место для еще не виданного национального возрождения — наступления германского тысячелетнего царства, основанного не на династических, христианско-национальных или иных устаревших идеях, а на юных стихийных силах: на воле, твердой, как судьба, на расовом чувстве и общности стремлений. Без инструмента особого рода, без национального движения, в корне отличного от всех прежних движений и партий, это пробуждение, конечно, осуществиться не сможет. Важно и в сфере политики совершить давно назревший прыжок: из эпохи почтовых карет — в век аэропланов. Разумеется, для новых идей следует сначала подготовить почву в народе. Это работа «пионеров», она требует настоящих мужчин. Но чего может добиться издатель газеты, энергичный, целеустремленный, работоспособный, имеющий в руках такое средство воздействия, как печатный орган (добиться не только в интересах общего дела, но и для себя лично, особенно если он первый ухватился за такую идею), — этого Нейдхардту незачем объяснять такому светлому уму, как Ранкль. Короче говоря, Ранкль должен постараться взять под свой контроль предприятие покойного тестя, и чем скорее, тем лучше. Вселение в квартиру Рейтеров — важнейшая веха на этом пути.

— Понятно, старина? Так вот, действуй!

X

В том, что при разговоре с Каролиной все пошло вкривь и вкось, по твердому убеждению Ранкля, было прежде всего виновато элегантное дамское белье.

Ранкль увидел его разложенным на кровати в бывшей «гувернанткиной комнате», когда фрейлейн Шёнберг провожала Ранкля в гостиную, где его ждала Каролина. Хотя он имел возможность только мельком взглянуть на это белье, ибо экономка как раз ускорила шаг, проходя мимо комнаты, а дверь была лишь чуть приоткрыта, но Ранкль был готов поклясться, что обе пары кремовых панталон — из линобатиста.

Линобатист… То, что он, Ранкль, знал о существовании подобных вещей, ему самому казалось странным, чтобы не сказать — недостойным мужчины. Но он знал о них, и не только благодаря фрау Тильде, которая была прямо помешана на роскошных батистах и ради нескольких метров этого материала (его удавалось теперь приобрести лишь «из-под полы») готова была обмануть любовника с собственным мужем, если бы последний согласился. Однако знакомство Ранкля с линобатистом состоялось еще в юности. Это случилось в те бесславные годы, когда ему приходилось выполнять всякие мелкие поручения жильцов семейного пансионата, который содержала его мать. Среди этих поручений ему был особенно отвратителен еженедельный заход в театральную прачечную за крахмальным бельем для мадемуазель Дондье (она снимала самую дорогую комнату, и, невзирая на сомнительную славу, с ней обращались особенно почтительно); его оскорбляло не только это «обслуживание баб», но главным образом те искушения, которым он всякий раз подвергался, когда бывшая директорша кафешантана принимала от него пакет с бельем. Она всегда оставляла свой мохнатый халат расстегнутым так, чтобы ему все было видно. Ее прелести, уже перезрелые, были, однако, внушительны. Ранкль ненавидел мадемуазель Дондье и вместе с тем жаждал ее. Он мечтал о том, как однажды набросится на нее и повалит на кровать… но постыдно сдрейфил, когда это все же случилось, правда, они поменялись ролями.

Издевательский смех бывшей директорши, ее разочарование и злобный возглас: «Вон отсюда, тебе нянька нужна, а не любовница», — ее визгливый голос до сих пор стоял у него в ушах, когда он вспоминал постыдный эпизод. Как могло у него не возникнуть этого рокового воспоминания при виде разложенного на кровати белья?

Поэтому Ранкль уже чувствовал себя неуверенным и подавленным, когда, только еще здороваясь, приложился губами к руке тетушки Каролины. Каролина сейчас же это заметила и показала себя во всем своем высокомерии. Разговаривала она с Ранклем ледяным тоном. Даже такие безобидные темы, как вопрос о надгробии для Александра, или самочувствие Каролины, или здоровье последнего отпрыска Ранклей, казалось, таили в себе неожиданные подвохи, и беседа ежеминутно прерывалась. Ранкль становился все рассеяннее, ибо никак не мог забыть про белье. Почему такие панталоны попали сюда, в этот дом? И к тому же в «гувернанткину комнату», которой уже много лет никто не пользовался? Кому они могли принадлежать?.. Вопросы такого рода — словно мыши, они шныряют в темноте, грызут и мгновенно исчезают, когда их прогонишь, но через несколько минут появляются снова и продолжают грызть.