В бурном потоке - [134]

Священник в углу купе снова закусывал. Беременная спала. Пожилая супружеская чета сдвинулась теснее; жена надела очки в никелевой оправе и читала мужу вслух газету. Однообразно и гнусаво, она нанизывала одно сообщение за другим, без всякого разбора, краткие и длинные, важные и не важные, будто вязала.

У Тальяменто объединенные армии добились новых побед над итальянцами. В венском парламенте разразился скандал по поводу опечатки в новом кредитном билете достоинством в одну крону. Христианско-социальные муниципальные советники Граца заявили протест против показа кинодрамы «Табак и любовь». В дуэли на кавалерийских саблях директор пароходства «Акционерное общество Атлантика» слегка ранил в нос своего противника, председателя «Объединения австрийских биржевых маклеров». Примирение так и не состоялось, поскольку маклер наотрез отказывался продавать акции «Атлантики» иначе как ниже альпари. В Санкт-Петербурге большевики организовали крупные уличные беспорядки и остановили весь транспорт, но сейчас, после однодневного перерыва, трамваи опять ходят. По мнению авторитетных лиц, это верный признак стабилизации положения в результате решительных действий правительства. Агентами управления по борьбе со спекуляцией в Мариенхильфе{90} задержана кассирша магазина готового платья, Алоизия Гшеберер. Кофейную гущу, за которую государственный жировой центр платит по пятнадцати геллеров за кило, она скупала по тридцати — и сбывала за двойную цену фабриканту коммерческого кофе.

Тут жена перестала читать и выразила опасение, что арестованная Гшеберер отделается денежным штрафом, тогда как, по справедливости, спекулянтам и перекупщикам следовало бы давать не меньше десяти лет тюремного заключения.

Муж ее придерживался иного мнения. Гшеберер — мелкая сошка. Таких вешают, а крупного мошенника и пальцем не тронут. Что, например, будет фабриканту, который перерабатывал эту гущу в кофе стоимостью пять-шесть крон за кило? Об этом в газете ни слова не говорится. Даже имя его не упоминается.

Священник, к которому оба косвенно обращались, по-соломоновски ответил, что и война, и недостаток продовольствия, и вообще все нынешние несчастья только потому обрушились на людей, что уж очень широко распространилось неверие. И если люди скоро не одумаются, на них еще посыплются сера и дождь огненный, как при разрушении Содома.

Супруги кивали с подобающим сокрушением. А тем временем солнце пробилось сквозь поредевший туман. Зимний ландшафт Форарльберга был прекрасен величественной и в то же время простой и мирной красотой.

— Чудесный денек! — Священник указал черенком складного ножа за окно. — Видно, я во сне чувствовал, что будет такая великолепная погода. Мне снилось, что уже весна и скоро пасха. Кстати, какое сегодня число?

— Кажется, седьмое, ваше преподобие; но для верности сейчас посмотрю. — Тощая супруга раскрыла газету. — Как я и сказала, ваше преподобие: седьмое ноября.

IX

С краю толпы, состоявшей из нескольких сот солдат второго чехословацкого пехотного полка, возникло движение. Роберт Каливода увидел долговязого неуклюжего легионера, который отчаянно махал фуражкой, стараясь привлечь к себе внимание. И сразу же за тем услышал, как тот возбужденным, срывающимся голосом закричал:

— Эй, у меня вопрос! Эй… Эй!

Роберт прервал свою речь. Он выступал с повозки, обращенной с помощью нескольких досок и кумача в трибуну. Возле Роберта, на треногом складном стуле, сидел уполномоченный Национального совета, с которым он договорился о своем сегодняшнем выступлении перед солдатами. Настоящий кролик в человеческом образе: откормленный, более всего озабоченный своей внешностью, он то и дело прихорашивался, проверяя, как у него закручены кончики усов, как надета новенькая поярковая шляпа. Несколько в стороне, подчеркнуто в стороне, в напряженной позе прислонился к стенке повозки дежурный офицер с тонкими губами, казалось целиком поглощенный созерцанием круживших над сборищем взъерошенных ворон. Перед повозкой, на грязной площади, испещренной колеями и выбоинами, полными снега с водой, теснились легионеры, без оружия и ремней, большинство в шинелях нараспашку. В этот миг почти все головы повернулись к долговязому, который, продолжая махать и кричать: «Эй!.. Эй!..» — прокладывал себе дорогу к трибуне. Вокруг площади тянулись каменные ограды и дощатые заборы; на их унылом грязно-сером и коричневом фоне яркими кляксами выступали обрывки афиш. Вдали, за фабричными трубами пригорода, по ту сторону невидимой отсюда реки, белесое ноябрьское небо перечеркивала толстая черная полоса. Это был столб дыма над главным почтамтом, который остатки офицерского батальона все еще удерживали против частей революционных Советов рабочих и солдатских депутатов.

Крикун пробился наконец в первый ряд. Несмотря на высокий рост и широкие плечи, он, как теперь установил Роберт, был какой-то недоделанный, будто недопеченный. Над низким лбом курчавятся льняные волосы, подбородок почти срезан, взгляд мутный. «Деревенский олух, которого в детстве слишком много били», — подумал Роберт. Парень вызывал в нем жалость, но в то же время и некоторую тревогу. Между тем тот выпалил свой вопрос: