В бурном потоке - [126]

Он перевел дух и хотел продолжать, но Петров, видимо, потеряв всякое терпение, оборвал его:

— Хватит! Ты и без того слишком долго говорил. Если каждый так начнет, можно просидеть до утра и ни до чего не договориться.

— Уж и нельзя высказаться по вопросу.

— Все в свое время. Когда начнем обсуждение, ты не только вправе будешь высказать свое мнение, а даже обязан это сделать. Но обсуждение бывает после доклада, а не до него. Все своим чередом, точно и по порядку… Прежде всего чешский товарищ должен нам сообщить, как обстоит дело у его земляков.

— По порядку… по порядку… можно когда и по-другому, — проворчал казак, — ладно уж! — Он сел и опять принялся отколупывать капли стеарина.

Петров кивнул Роберту.

Но тут подал голос железнодорожник.

— Прошу прощения! Два слова, так сказать, в порядке ведения собрания! — проговорил он с виноватой ухмылкой. — Шура, у нас у всех вышел табак. Я знаю, ты уже выдала нам последний… но, может… принимая во внимание, что Роберт Робертович, твой… Ой, не гляди так на меня, я только хотел сказать, что такой доклад, какой должен сделать нам Роберт Робертович, лучше и делать и слушать с цигаркой… Ну, вот видишь! — прервал он себя и даже хлопнул в ладоши, когда Шура извлекла из тайника под печуркой пачку табаку. — Я же знал, что ты у нас молодец-девка. Предлагаю…

Петров постучал карандашом по стакану.

— К делу, товарищи! К делу! Слово для доклада о настроениях среди чехословаков имеет товарищ Каливода!

III

При всем старании быть кратким Роберт все же начал издалека. Он рассказал об особой исторической судьбе чехов и словаков. Об их трехсотлетней неволе в габсбургской тюрьме народов. Об их национальном возрождении после долгой мнимой смерти. Об их упорной борьбе за свои политические права и улучшение экономических условий — борьбе, которая в общем и целом носила реформистский характер, но вдохновлялась памятью о революционном гуситском прошлом и мечтой о собственном государстве. Он пытался, таким образом, обрисовать все те факторы, которые, по его мнению, следовало учитывать, чтобы правильно судить о чехословацких легионах: что они представляют в военном и идейном отношении, по какому пути скорее всего пойдут и какую роль могут сыграть в дальнейшем ходе русской революции.

Роберт сделал паузу. Медленно провел рукой по сосредоточенному от напряженной мысли лицу, казавшемуся еще более худым из-за обрамлявшей его мягкой бородки. И внезапно сжал растопыренные пальцы в кулак. Будто собрал в одно свои мысли, как потом сказала ему Шура.

— Товарищи, я заканчиваю… — В нескольких, тщательно взвешенных фразах Роберт снова подытожил главное и сделал выводы.

Итак, имеются эти легионы, первое с 1620 года чешское войско{87}, собравшееся под собственным, а не под ненавистным габсбургским знаменем. Эти воинские части, в сумятице войны разрешенные царем из прихоти или по неосмотрительности и намеренно саботировавшиеся его министрами и генералами; для них всякое сформированное из перебежчиков добровольческое войско, даже если единственной его целью является борьба против австрийского и немецкого врага, представляло собой лишь шайку мятежников, очаг революционной заразы, опасность для монархического принципа. Едва созданные легионы были тут же разбиты на маленькие группки, переданы под начало русских командиров и лишены даже тени национальной самостоятельности. Всегда подчиненные, всегда под надзором, они в лучшем случае применялись для разведки, а обычно лишь для охраны и допроса военнопленных. Единственное, чем их тешили, были туманные обещания будущей оккупационной службы в Словакии… Вместе с тем на Западе такие же чешские легионы формировались как полки признанной и поощряемой союзниками заграничной чешской армии. Там они находились под командой своих офицеров и некоторым образом под властью собственного правительства — Национального совета, который представлял уже как бы зародыш независимого Чехословацкого государства, давней мечты отцов и дедов.

В этих условиях вполне естественно, что легионеры сочувственно отнеслись к Февральской революции и новому республиканскому строю, государственные деятели которого говорили с ними на том же языке, что и на Западе. Тем более что Временное правительство, желавшее во что бы то ни стало продолжать войну, предоставило легионам почти неограниченное самоуправление и разрешило не допускавшуюся раньше вербовку среди военнопленных, после чего они быстро разрослись до дивизии и корпуса.

А затем Зборов{88} — первое крупное сражение, первая победа. Поздний плод кратковременного «самоубийственного» наступления Керенского. Победа тяжело нажитая и быстро прожитая в стремительном переходе от продвижения вперед к повсеместному бегству, к началу полного разложения всего русского фронта.

Не мудрено, что легионеры, озлобленные, потому что рухнула надежда «прорваться на родину», склонны слушать тех, кто утверждает, будто в провале наступления повинно июльское выступление рабочих, якобы всадившее им нож в спину, иначе говоря — большевики. К этому присоединяются и другие неблагоприятные обстоятельства и влияния. Все офицерские посты в легионах за редким исключением занимают представители буржуазии, враждебные делу пролетариата. Военное и политическое руководство легионов, встревоженное ростом влияния левых социал-демократов среди чехов на киевских заводах и в лагерях военнопленных, прилагает все усилия, чтобы сохранить армию в виде «национального объединения, стоящего вне политики» и уберечь от тлетворной «классовой» идеологии. И, наконец, большинство солдат находится под влиянием председателя Национального совета Томаша Масарика, прибывшего с Запада в Россию и только недавно объезжавшего все чехословацкие части. В своих выступлениях и статьях Масарик хотя и рекомендует, как общее правило, невмешательство в весьма запутанную русскую политическую жизнь, однако сам с этим правилом не считается, поскольку ратует за продолжение войны, а тем самым за программу русской реакции. А в своей программе будущего Чехословацкого государства, которое он мыслит как демократическую республику на западный образец, Масарик прямо заявил себя противником того, что именует «рассчитанным лишь на примитивные условия, примитивным большевистским радикализмом».