В будущем году — в Иерусалиме - [15]
Туман рассеялся. Сливы сверкали на морозе, березовые ветки на берегу реки были усыпаны золотистой пудрой, было такое ощущение, что над всем этим неторопливо плывет светлое облако надежды.
И только старик был зол. Более того, он буквально кипел от ярости. Не проронив ни слова, он рассадил сыновей в экипажи и велел кучерам трогаться. Эскорт отправился в путь. Никто не осмелился заговорить. Страшная гроза висела в воздухе.
Дрожки тряслись вдоль реки по кочкам и выбоинам, покуда достигли Дворцового моста. Там начинался подъем в направлении старого города. Наконец, они у цели. Мостовая, три. Однако одиннадцать парней хорошо понимали, что настоящая катастрофа еще только предстоит.
Янкель первым спрыгнул со своей скамьи и рассчитался с возницами. Затем он отпер дверь дома, поднялся по лестнице и на ходу бросил жене:
— Ноэми, пройди в столовую. Сейчас начнется.
Сцена, на которой разыгрался следующий акт семейной драмы, имела десять метров в длину и шесть в ширину. Весь реквизит спектакля состоял из длинного дубового стола и восемнадцати стульев при нем. У оголенного окна стояла мать и плакала. У стола — каждый у своего привычного стула — выстроились все одиннадцать героев дальнейшего действия. Перед зеркалом — словно двуглавый Цербер в ожидании сигнала к продолжению — стоял глава и хозяин дома.
Угрожающе вытянув из петель своих брюк кожаный ремень, он начал вступительный монолог, предназначенный не столько для сыновей, сколько для жены:
— Этот сброд, Ноэми, и есть мои дети? Нет, это твои дети. Ко мне они не имеют никакого отношения…
— Это и твои дети, Янкель, и все они такие же мишугене, как их отец. Такие же неуемные и безрассудные.
— Будь они моими детьми, они не стали бы делать меня банкротом.
— Этот мир не нравится им, Янкеле, они хотят улучшить его. Разве это преступление?
— Это хуже преступления, Ноэми. Одна плохая сделка, и Янкель Камински вынужден долго потеть. Последние занавески срывают они с моих окон. Сто тысяч рублей вынужден я заплатить этому ворюге в генеральском мундире — пусть его хватит удар, — чтобы он не порубил их на гильотине. Бэр, снимай штаны и ложись на стол.
— Мне двадцать четыре года, отец!
— А мне шестьдесят, поц ты несчастный, и я знаю, что делаю. Штаны долой и на стол задницей кверху!
Бэр подчинился судьбе и сделал, что от него требовали. Все одиннадцать провинившихся отлично знали, что с гарнизонным генералом еще как-то можно торговаться, с Патриархом — никак.
Янкель отпустил Бэру десять ударов. Каждому следующему досталось столько же. Вкладывая в каждый удар всю накопившуюся в душе ярость, экзекутор сопровождал его очередным посылом:
— Сто тысяч рублей за сраные идеалы. Это тебе за социализм. Это — за Карла Маркса. А это — за рабочий класс. Получай за женскую эмансипацию. Вот тебе за освобождение негров. Шломе, вынь руки из карманов! За все это я должен платить с таким трудом заработанные деньги. Старый еврей надрывается. Лежать прямо, Мойше! Всю жизнь вкалываю от восхода до заката, чтобы мои дети вышли в люди. Чтобы они стали образованней своего отца — и что? Вместо школы они идут на улицу — я сказал: задницей кверху, Менахем! — буянить и беспокоить приличных людей…
Янкель на мгновенье перевел дух, подошел к жене и прохрипел:
— Что за уродов произвела ты на свет, Ноэми? Одиннадцать бандитов, которые шалят и развлекаются за счет своих родителей. Они должны поплатиться за свою тупость. Отныне в Варшаве нет для них никаких революций. Я не могу себе этого позволить…
Он стер со лба пот и продолжил экзекуцию.
Мировая история начисто лишена фантазии. Она упрямо повторяется. Некоторые вариации, разумеется, бывают, но в основном — то же самое.
В октябре 1905 года повторилось то же, что происходило в январе, с теми же деталями.
Неугомонная Фела, как всегда по утрам, суетилась с предстоящим завтраком — гремела посудой, укрощала паровую кофеварку и непрестанно ворчала. Войдя в столовую, она вдруг вся позеленела, как молодой огурец, и всплеснула руками. Поднос с посудой полетел на пол. Раздался звон черепков и следом — душераздирающий вопль. Ноэми поспешила на крик, за нею бежал Янкель и все пять дочерей. Фела изображала истерический припадок:
— Пресвятая матерь Ченстохова! Сохрани нас, грешных… Небеса рушатся…
Ноэми принесла веник и сунула его кухарке в руки.
— Не небеса обрушились, Фела, а мой сервиз. Что опять случилось?
— В январе мы обживили нашу скатерть…
— Обновили, — поправил Янкель, — приобрели новую. Говори по-польски, и ты не будешь делать столько ошибок.
— …новую скатерть купили, jak Boga kocham[3], когда река замерзшей была, в торговом доме Вокульского, я точно помню — на улице Торговая, возле Праги… Я помню, мы шли пешком и еще по льду катались…
— Она опять хватанула из бутылочки, эта бездельница. Что стряслось? Говори толком…
Янкель заподозрил недоброе.
— Случилось, — продолжала мямлить кухарка, — что теперь осень и листья слетают с деревьев. Я смотрю на стол, jak Boga kocham, и что видит мой синий глаз?
— Говори толком, Фела, или я вышвырну тебя из окна. И что же видит твой синий глаз?
— Новая скатерть… Из красного шелка… От Вокульского на Торговой улице… Пропала она! Испарилась. Исчезла…
Кира живет одна, в небольшом южном городе, и спокойная жизнь, в которой — регулярные звонки взрослой дочери, забота о двух котах, и главное — неспешные ежедневные одинокие прогулки, совершенно ее устраивает. Но именно плавное течение новой жизни, с ее неторопливой свободой, которая позволяет Кире пристальнее вглядываться в окружающее, замечая все больше мелких подробностей, вдруг начинает менять все вокруг, возвращая и материализуя давным-давно забытое прошлое. Вернее, один его ужасный период, страшные вещи, что случились с маленькой Кирой в ее шестнадцать лет.
Книга первая. Посвящается Александру Ставашу с моей горячей благодарностью Роман «Дискотека» это не просто повествование о девичьих влюбленностях, танцульках, отношениях с ровесниками и поколением родителей. Это попытка увидеть и рассказать о ключевом для становления человека моменте, который пришелся на интересное время: самый конец эпохи застоя, когда в глухой и слепой для осмысливания стране появилась вдруг форточка, и она была открыта. Дискотека того доперестроечного времени, когда все только начиналось, когда диджеи крутили зарубежную музыку, какую умудрялись достать, от социальной политической до развеселых ритмов диско-данса.
Книга вторая. Роман «Дискотека» это не просто повествование о девичьих влюбленностях, танцульках, отношениях с ровесниками и поколением родителей. Это попытка увидеть и рассказать о ключевом для становления человека моменте, который пришелся на интересное время: самый конец эпохи застоя, когда в глухой и слепой для осмысливания стране появилась вдруг форточка, и она была открыта. Дискотека того доперестроечного времени, когда все только начиналось, когда диджеи крутили зарубежную музыку, какую умудрялись достать, от социальной политической до развеселых ритмов диско-данса.