В будущем году — в Иерусалиме - [110]

Затянувшееся было гнетущее молчание прервал проводник:

— До Катовице еще час езды. Но если вы, господин барон, дорожите жизнью, вам, пожалуй, лучше спрыгнуть прямо сейчас.

Хмурые взгляды попутчиков, исподлобья глядевших на него, тоже ничего хорошего не предвещали, лишь подтверждая только что сказанное: другого выбора у Хенрика нет. Он поднялся, взял свой багаж и в сопровождении проводника вышел в тамбур. Отперев дверь вагона, он распахнул ее и прошептал слова, которые со времен далекого детства не слетали сего губ: «Owinu sche beschamaim!»[20]. Он взывал к Богу. Не от страха, а лишь от отчаяния.

Он спрыгнул на полном ходу, ударился о землю, несколько раз перевернулся и остался лежать посреди пустого поля. «Owinu sche beschamaim!» Он чувствовал каждую косточку в своем теле. Собрав последние силы, он со стоном поднялся и пошел наугад. К вечеру оказался в каком-то населенном пункте. Там нашел почтовое отделение и отправил в Варшаву короткую телеграмму: «Встреча откладывается на неопределенное время. Подробности письмом. Хершеле».

* * *

«1 Ноября 1918 года.

Я в Швейцарии. Будь Хенрик со мной, я была бы счастлива, но он теперь на другом краю света. Я сижу на скамейке, делаю записи в моем дневнике и тоскую по нему.

Здесь кругом такая неописуемая красота, что у меня замирает сердце. Над озером висит щемящая душу дымка, за которой едва просматриваются серебристые заснеженные вершины Альп. Над водой склоняются плакучие ивы. Вдоль берега величественно проплывают лебеди жемчужной белизны. Неподалеку пожилой мужчина кормит голубей.

Я даже не знаю, живу я еще или меня уже нет. Здесь сущий райский сад! Тихий потусторонний мир покоя и благодати.

Мой поезд прибыл на цюрихский вокзал точно по расписанию. Я сошла на перрон и загадала: первое, что бросится мне в глаза, будет пророческим. Это оказался парень, который продавал булочки и сосиски с горчицей. В его торговой колясочке теснились также шоколадки и апельсины. Мне показалось, что я сплю: подобных лакомств давно ведь не существует в природе!

Я направилась в сторону гостиницы. Это была „Виктория“ — жуткое название! — и располагалась она как раз против вокзала. Здание, похожее на громадный малиновый торт.

Швейцар у входа церемонно приветствовал меня со всеми почестями, достойными знатного гостя, а хозяин отеля называл меня сударыней. Меня провели в элегантный номер с шелковыми обоями, на столе стояли цветы и ваза, в которой аппетитно пестрели разнообразные фрукты. Двуспальная кровать была аккуратно застелена свежайшим бельем. Слезы подступили к горлу, потому что на этой дивной постели мне придется спать одной.

Господи, если бы он только знал, как тяжело мне без него!

Когда я пересекала границу в Буксе, я почувствовала, как что-то шевельнулось в моем животе. Впервые и так четко… Наш ребенок, который странствует по миру вместе со своей мамой…

Деревья уже пожелтели, а некоторые — стали совсем красными. Где он теперь, мой любимый, мой единственный? Я могу иметь здесь все, что пожелает мое сердце, но это не радует меня.

Помывшись, я вышла из гостиницы и в сильном возбуждении пошла по привокзальной улице, главной артерии Цюриха. На ней расположены все банки, ювелирные и другие роскошные магазины города. Все это казалось мне неправдоподобным. Богатые витрины сверкали великолепием, о котором прежде я знала лишь понаслышке. И это при том, что далеко не из провинции прибыла я сюда, а из Вены — города с мировым именем. Но Вена теперь в полном упадке. Война опустошила города, страны и целые народы. Единственный нетронутый ею остров — Швейцария. Мировой музей для переживших конец света. Они будут совершать сюда паломничество, опираясь на деревянные крючья и громыхая протезами. Чтобы подивиться тому, что было когда-то на этой земле, которую они выжгли и залили кровью. Всем этим чудесам, по собственной вине потерянным для них навсегда. Эти солдаты стояли друг против друга насмерть. А здесь, тесно зажатый между заклятыми врагами, в мире и согласии живет крохотный народ. Люди разговаривают здесь на четырех языках и при этом не убивают друг друга.

Сегодня воскресенье. Все магазины закрыты. К работе приступаю завтра утром. Вся дрожу от страха перед неизвестностью. И еще оттого, что уже заметно: я жду ребенка.

В гостинице я разделась догола и встала перед зеркалом. Если ничего не знать, все выглядит вполне нормально. Но я вижу, что мой таз стал шире и груди сделались более упругими. И мне важно быть уверенной, что этот аптекарь, мой будущий работодатель, ни о чем не догадается. Или он такой же бесцветный, как стиль его письма? И такой вычурный, как его почерк?

Я уже побывала на улице Реннвег и внимательно осмотрела эту аптечную лавку. Пока только снаружи, потому что сегодня она закрыта. Кое-что меня даже удивило: на двери значится совсем другое имя — Обермюллер. Ничего не слышала о нем прежде. Что бы это значило? Бог весть… Впрочем, увидим. В конце концов, все это не так важно. В моей жизни есть только одна ценность — это он. И только он. Интересно, он еще в Варшаве или уже вернулся в Вену? И что происходит у этих тридцати миллионов поляков, которые, как он говорит, ждут его приезда? Как приняли они его? У меня такое предчувствие, что не слишком гостеприимно…