В будущем году — в Иерусалиме - [11]

Надо признать, он был непревзойденным мастером портретного искусства, однако его успехи на ниве фотографии не делали его счастливей. Другие женщины совершенно не волновали его чувств. Он постоянно видел перед собой лишь то капризное существо, которое много лет назад, сбегая от него, вскарабкалось на голую сливу, бессердечную Афродиту, о которой он когда-то изрек: «Эта и никто кроме!» — и которая с самого начала открыто заявила, что она его не хочет. Так постепенно сложилось, что он все чаще проводил вечера не в собственном доме, а в заведении Гловацкого, где состоятельные станиславские евреи занимали свои привычные мраморные столики и за чашечкой крепкого кофе с пирожным по-крупному просаживали деньги, не слишком тяготясь потерями. Их разговоры всегда вращались вокруг одно и того же:

— Что-то мне становится здесь неуютно, Левенталь, слишком много риска. Не свалить ли мне в Америку?

— Двести сверху, доктор Лихтенбаум. Что вы подразумеваете под этим «слишком много риска»?

— Что я охотно потанцевал бы, но не на вулкане.

— В Австрии нет вулканов, господа. Мы здесь в полнейшей безопасности. Как в банковском сейфе.

— Но Кишинев находится всего в нескольких шагах отсюда. Стоит лишь переступить через границу. Что творят там с евреями — хоть беги на край света.

— Так вы играете, Вассерман, или нет?

— Спокойным можно быть, наверное, только в Австралии — я так скажу вам, Магиркович. Здесь они перебьют нас, как мух.

— Триста сверху, Левенталь. Нас делают виновными во всех мировых катаклизмах: за потерю Порт-Артура, за кровавые события в Петербурге…

— Вы какой-то черный пессимист, Вассерман. Поймите же, мы все-таки в Австрии, а не в России.

— Пятьсот сверху, доктор Лихтенбаум. И я спорю, что русский царь и кайзер договорятся. А мы, господа, в любом случае будем жертвами.

— Ставлю на кон семьсот, Левенталь, и мы посмотрим, чем вы располагаете. Между прочим, кайзер говорит, что мы — его любимые евреи.

— Вот именно, Вассерман, — между прочим! А что заявляет он следом? Да это же величайшая… О, господа, кто присоединяется к нам? Наш высокочтимый господин придворный фотограф — добро пожаловать!

— Честь имею, господа, вы позволите мне составить вам компанию?

— Теоретически — да. Но практически — никак не возможно, поскольку вы должны нам одиннадцать тысяч крон.

— Но…

— Никаких «но», Розенбах, мы же разъяснили вам вчера, что вам следует вначале погасить долги. Теперь такие времена, что люди либо отдают долги, либо вдруг исчезают.

— О каких временах говорите вы, доктор, разве что-нибудь случилось?

— Он спрашивает, или что-нибудь случилось! Русские проиграли японцам войну. Чернь взбунтовалась против царя, а из нас, как всегда, делают козлов отпущения.

— В Австрии?

— Во всей Европе. Мы должны срочно сваливать, если жизнь дорога нам.

— Я так не думаю, господин доктор.

— Зато так думаю я, господин Розенбах, и потому мы настаиваем, чтобы вы рассчитались с нами.

— Так дайте мне шанс, — ответил Лео умоляющим голосом, — позвольте мне отыграться, и я тотчас рассчитаюсь со всеми.

— Четырнадцать лет подряд мы даем вам шанс, вы слепец. Прежде вы были человеком чести, но вот уже много лет, как вы постоянно проигрываете. И что за человек вы, Розенбах, что вы все время проигрываете?

— Я сам хотел бы это знать, — грустно ответил Лео и спешно покинул помещение.

«И то правда, — думал он, — что за человек я такой, что кругом только проигрываю? Моя жена изменяет мне. Моя дочь знать меня не хочет. Мое ателье — на грани ареста. Приличные люди показывают на меня пальцем. В рулетке я полное ничтожество. Я погряз в долгах. На каком дереве следует мне повеситься?»

«Ни на каком, Лео. Еще несколько дней, и у нас будут деньги. Большие деньги! Очень большие, Лео! Всего несколько дней, и цветная фотография станет реальностью, клянусь честью наших предков!»

«Не клянись, Хеннер. Вот уже четырнадцать лет мы слышим эти клятвы, четырнадцать лет кряду обещаешь ты нам большущие деньги. И что имеем мы в итоге? Фарш из рубленого цорес и мешок с блохами».

«Я говорю истину, Лео. Мне нужен всего лишь один благородный камень. Не кварц, не каменная соль, не стекляшка какая-нибудь, а настоящий благородный камень с двадцатью четырьмя гранями, которые разложат природный свет на составляющие спектра: красный, зеленый, синий и прочие оттенки большой шкалы. Дайте мне чистой воды алмаз, и мы станем сказочно богаты».

«Кругом убивают евреев, Хеннер. В Кишиневе, в Лодзи и Бердичеве. Они жгут нас живьем. Наш народ вырезают, вытравливают, а тебе подавай чистой воды алмаз. О, Хеннер, мой мишугенер брат! Осознаешь ли ты, что творится в этом мире?»

2

Говорят, революции происходят преимущественно при скверной погоде. Когда кругом холодно и мерзко. Когда недовольство, замешанное на унынии, переполняет души и буквально струится с обледеневших крыш.

Петербургское Кровавое воскресенье, к примеру, случилось в начале января, в самую холодную зиму столетия, в 1905 году. Холода стояли такие, что у некоторых язык примерзал к небу. Под предводительством фальшивого попа Гапона многочисленная депутация — около тридцати тысяч бедняков — отправилась к царскому дворцу, чтобы передать челобитную Государю всея Руси. Царь приказал картечью стрелять в толпу, потому что он не желал ничего слышать о депутациях и прошениях. Более тысячи демонстрантов полегли в том мирном шествии к батюшке-царю. Эта кровавая расправа с безоружными людьми породила цепную реакцию таких исторических потрясений, которые не перестают будоражить планету по сей день. Народный гнев взвился до небес. Ртутные столбики в термометрах опустились до тридцати девяти градусов ниже нуля, и революции расползлись по планете, как бубонная чума. Буквально через несколько дней после петербургской бойни запылала Варшава, следом — Лодзь и, наконец, вся Польша, бывшая тогда задворками Российской империи.