В Большом театре и Метрополитен-опера. Годы жизни в Москве и Нью-Йорке. - [58]

Этот подарок отцу послужил началом моего интереса к изучению Праги – одной из величайших культурных столиц Европы. Так что приезд в Прагу был в довольно знакомый город, хотя и «книжно-знакомый».

Нас поселили в новой, отличной гостинице «Интернациональ» (теперь «Кроун Плаза»), построенной в традиции сталинской архитектуры московских высотных домов в районе с забавным названием «Подбабска». Примерно двадцать минут требовалось, чтобы трамвай довёз нас до центра.

Все спектакли мы играли в пражском Театре им. Сметаны (теперь он называется Пражский Государственный Оперный театр) – рядом с центральным вокзалом. Почему-то не в Национальном театре. Как бы то ни было здание театра скромное снаружи, внутри производило большое впечатление пышным стилем великого прошлого Австро-Венгерской Империи.

«Тоска» имела хороший успех, но в целом публика не реагировала так горячо, как это было в Вене два года назад. Оно и понятно – лишь пять лет прошло со времени вторжения советской армии в Прагу и ожидать горячей любви пражан к Большому театру не приходилось. Хотя нужно сказать, что везде, где бы мне ни доводилось бывать за 12 дней пребывания в городе – нигде мы не встречались ни с грубостью, ни с очевидным недоброжелательством. Чехи как-то научились жить «сами по себе», не обращая внимания на очередных оккупантов. Нацисты оккупировали Прагу в течение шести лет, советская армия стояла в Чехословакии 23 года! Разумеется, нельзя ставить на одну доску при любых обстоятельствах армии двух стран, но факт, что чехи действительно научились жить «сами по себе», создавая свою новую кинематографию, литературу, даже при полном контроле компартии.

* * *

Как-то в один из свободных дней я навестил своего соученика студенческих лет – теперь профессора Пражской Консерватории. За прошедшие 15 лет он успел поработать в Югославии концертмейстером одного из симфонических оркестров, поездил по близлежащим странам Европы как солист, а потом вернулся домой в Прагу. Женился он ещё в Москве на балерине Театра им. Станиславского и Немировича-Данченко. Он меня принял очень тепло в своём классе, где я прослушал двух его учеников. Они не были такими виртуозами, как студенты Московской Консерватории, но их игру отличала углублённая музыкальность, большая забота о красоте звука и любовь к мелким деталям исполнения. Зденек рассказал мне, как он «горел, как и все политикой, ходил на демонстрации. А теперь моя главная забота, – сказал он в заключение, – установить новую крышу на моём доме». Поговорили о старых соучениках. Он уже знал о начавшейся волне эмиграции и первых наших соучениках, подавших документы на выезд, в том числе и о скрипаче Владимире Ланцмане, с которым он жил в одном студенческом общежитии. В общем, он с пониманием отнёсся к этой новой для советской жизни реальности. Думаю, что он понял, что и я рано или поздно стану также кандидатом на отъезд – слишком заманчива была перспектива начать новую жизнь. Зденек начать её не мог, да и не хотел. Перспектива нового устройства на Западе его явно не привлекала. Мы расстались с ним очень тепло. К сожалению, в мои приезды в Прагу в 80-е годы из Америки мне не удалось его разыскать. В 1988-м мне показалось, что ситуация в стране стала хуже, чем была в 1973-м.

* * *

Работать в Праге пришлось мне за «троих» – играть в оркестре, выступать как солисту в составе небольших групп с солистами оперы и балета и играть в Ансамбле скрипачей им. Ю.М. Реентовича. Конечно тогда не имени, а «под художественным руководством». Часто приходилось в одном и том же концерте играть в Ансамбле, а до того, или после – выступать как солисту.

В один из редких свободных дней я решил, наконец, посетить Еврейский музей. «Риск» был минимальным – советские туристы никогда не ходили туда – их просто не водили в один из важных туристических объектов города. Так что можно было встретить – и это могло быть редкой случайностью – кого-то из своих, из театра. Но кого это могло интересовать и кто мог туда безбоязненно придти, не думая о том, что кто-то донесёт в Москве на «нездоровый сионистский интерес такого-то к Еврейскому музею»?

А что там было такого, что рассматривалось нежелательным для глаз советского человека? А была там выставка детского рисунка – детей, заключённых в Терезине, детей, обречённых на депортацию и уничтожение. Для международной пропаганды нацисты содержали для киносъёмок часть Терезиенштадта как «образцовый Юденштадт», а в действительности там происходило постепенное вымирание и уменьшение населения за счёт смертей от болезней, голода и депортаций. Но дети не всегда понимали реальность происходящего и путешествие «на Восток» воспринималось ими как весёлая прогулка на поезде! Свидетельство тому – некоторые детские рисунки. Я увидел фотографию одного мальчика, лет 10–12. Ему не суждено было стать взрослым. У меня сдавило горло – от осознания факта безнаказанности убийства детей, и ещё больше – от того, что страна, где я живу, делает сегодня всё, для нового уничтожения евреев – в Израиле – поставляет новейшее наступательное оружие: пушки, танки, самолёты, зенитные и не зенитные ракеты, тренирует армии стран, открыто декларирующих свои цели – полного уничтожения Израиля! Всё это быстро промелькнуло в моём сознании и тут я встретил своих двух коллег в этом музее детского рисунка, находящемся и теперь в здании бывшего Погребального братства старого гетто. Они, конечно, заметили, что со мной происходило что-то не совсем обычное. Дальше мы втроём осматривали экспозиции других отделов. Моё внимание привлекли часы, впервые мной увиденные обыкновенные «ходики» с гирями, но идущие в обратную сторону! То есть на циферблате были буквы еврейского алфавита, имеющие также и цифровое значение. Удивительные часы! Они как бы символизировали обратный ход времени, приведший к возрождению древнего Израиля на его исторической земле. Такие же часы находились и рядом со «Староновой» – на башне еврейской Ратуши. Мои коллеги даже не догадались поднять головы и посмотреть на эти, такие же диковинные часы, если бы я не обратил их внимания. Правда, о часах на Ратуше я уже знал из того самого путеводителя ещё в Москве. В одном из залов экспозиции еврейской религиозной жизни я увидел пасхальную тарелку – на ней было написано «Кошер ле Песах», то есть специальная, ритуально чистая «кошерная» тарелка для праздника Пасхи. Вот тут я себя «выдал с головой»! Они оба поняли, что я знаю ивритские буквы, а следовательно… а следовательно это неспроста!