В большом чуждом мире - [29]

— И еще, тайта, — добавила Наша, понизив голос, — я спрашивала коку по-другому, и она предвещает дурное… и на вкус она горькая…

Так говорила знахарка, прослывшая ведьмой, когда по всему селению распространился слух о тяжбе с поместьем Умай. Наше нравилось слыть прорицательницей, и, зная человеческое сердце, она всегда вещала о том, чего люди ожидали или страшились.

— Посмотрим, Наша, — отвечал Росендо, выводя из ее слов, что народ его мучают дурные предчувствия. — Мы уже наняли защитника, и судья разбирает дело…

Знахарка растворилась в ночи, что-то бормоча себе под нос — может, будничное, а может, и важное.

Время от времени в селении появлялся так называемый Волшебник. Он приезжал на костлявой гнедой кляче, которая, помимо хозяина, везла несколько огромных, до отказа набитых тюков, закрывавших ей круп и почти все брюхо. Всадник казался добавкой к поклаже.

Как обычно, и на этот раз он остановился в доме общинника Мигеля Панты, который жил в очень удобном месте посреди главной улицы, возле площади.

Гостеприимный Панта расседлал лошадь своего друга и отвел ее на выгон, а Волшебник, который был бродячим торговцем, начал разбирать своп тюки под навесом. Чего только он не извлекал оттуда!

Цветастые ткани, белые кружева, сомбреро из соломы, пальмовых листьев и тростника, зеркала, кольца, дешевые серьги, нитки, книжки под названиями: «Бертольдо, Бертольдино и Какасено» и «Злой рок Наполеона», ножи, кирки без ручки, шарфы, сафьяновые сапожки, платки белые, платки красные, шали с изображениями животных или корриды, пуговицы, иглы и другие бесчисленные мелочи. Все это ложилось блестящей разноцветной грудой.

Общинники стекались подивиться.

— Как же это, дон Контрерас, почему вы приехали так рано? Лучше бы вам явиться после жатвы…

Но Волшебник лишь усмехался, показывая гнилые зубы:

— Ничего, я еще вернусь, дорогие мои… Мне нравится у вас, здесь хорошие люди и платят, что положено…

Этой привычной лестью он всегда пытался снискать расположение крестьян и потрафить их самолюбию.

— Ну, покупайте… Покупайте, вот чудесная ткань по восемьдесят сентаво — совсем задаром.

Торговец был высокий костлявый человек лет пятидесяти, с широким лицом, желтым, как ломоть сала, черными усами и жидкой щетиной на скулах, вроде бакенбард. Бесцветные губы слегка улыбались деланной профессиональной улыбкой, а грязные жилистые руки манипулировали кредитками, солями и песетами с такой ловкостью, что казалось, будто они сами собой ведут счет, пока их владелец разговаривает с покупателями или отмеривает товар. На маленькой голове красовалось сомбреро с покоробившимися полями, а светло-бурое пончо болталось на тощем теле, как на деревенском пугале. Желтые бумажные брюки, изрядно помятые, были подвернуты и заправлены в пыльные сапоги. Но поистине необычными были у торговца глаза, черные и живые, как у воробья, и редкостно цепкие. Остановившись на ком-либо, они рассматривали жертву с дотошностью полицейского. Эти глаза придавали ему силу и твердость, иначе он казался бы просто привидением или одетым в человеческую одежду тростником. Однако нужно было видеть его в деле, чтобы составить себе полное представление об этой своеобразной личности.

— Ты, девушка, будешь красавица в серьгах! А ты не притворяйся монашкой, у тебя красивые руки, а в кольцах станут как картинка… На руку с кольцом всем охота посмотреть… всего лишь сорок сентаво… всего один соль за серьги чистого серебра…

Девушки боялись, как бы матери не стали бранить их. Волшебник улещал их снова, примерял им кольца и серьги, взывая к тем, кто подобрее, и подкрепляя похвалами свои доводы. Когда он вкладывал товар жертве в руки, почти никто уже не мог отвертеться.

— А вы, донья Чайо, купите-ка парочку туфель…

Донья Чайо щупала непрочную на вид, но довольно дорогую бумажную ткань.

— Куда же мне еще! Да и те, тогдашние, сразу развалились, кожа гнилая…

— Ах он, негодяй!.. Ах он, обманщик!.. — сокрушались шутники.

Не думайте, что Волшебник обижался на них или хотя бы оставался равнодушным. Совсем напротив: ему это нравилось, и его профессиональная улыбка становилась естественной. Он считал, что такие эпитеты — честь, похвала его умелости и ловкости. Пускай их говорят! Товар он им все равно всучит. Победитель всегда прав, обманутый — виновен…

Беседуя по душам с Пантой или другим приятелем, Волшебник жаловался, что потерял мать, когда ему был год, а отец, большой пьяница, не разрешил ему учиться на доктора. Говорил он это зря, ибо никогда не страдал склонностью к наукам.

У себя в селении — одном из бесчисленных селений, затерявшихся в северных горах, — он возглавлял знаменитейшую шайку. Они опустошали огороды, причем никому не удавалось изловить их, мучили лошадей, вскакивая на них без седла, отчего те неслись, как бешеные, и меняли ночью вывески, так что утром аптека значилась похоронным бюро.

— Никакой совести у этих ребят! — горевали взрослые.

Изобретательней всех был Хулио Контрерас — никто не умел лучше него стрелять из рогатки или запускать змея, утыканного острыми осколками стекла. Змей этот рвал и обрекал на гибель десятки своих соперников, а камень, запущенный верной рукой будущего Волшебника, сокрушал сотни воробьев и диких голубей.