В большом чуждом мире - [14]
Они верили, что у луны можно просить подарки. Дети постарше говорили маленьким, что, если смотреть внимательней, увидишь в круге ослика, а на нем женщину. Одни уверяли, что это дева Мария с младенцем Иисусом на руках, другие — что это просто пряха.
В самый разгар пения Бенито Кастро, прятавшийся где-нибудь за домом, внезапно подбегал, мыча по-бычьи или ревя, как пума, ребятишки бросались во все стороны, пончо и юбки развевались на ветру, а он ловил кого-нибудь и тряс, делая вид, что хочет растерзать. Потом принимался прыгать, потешно передразнивая:
Росендо Маки умиляли эти воспоминания. Где теперь Бенито? Жив ли еще? Он надеялся на это со всем жаром любви. И старушка жена уверяла его, что как-нибудь Бенито явится, веселый и бодрый, словно ничего не случилось. Она часто вспоминала о нем, приговаривая, что об этом сыне она пролила больше всего слез. Возможно, потому и любила его крепче и нежнее, как любят матери озорных, нелегких детей, в которых поневоле угадываешь человека, чей нрав обратит его жизнь в трудную битву. Маки не любил вспоминать, как провинился Бенито, тем более — как сам он, строгий алькальд, однажды поступился справедливостью. Никто ни в чем не упрекнет его, да сам-то он упрекал себя за свой проступок или, вернее сказать, как-то смущался, размышляя о нем.
Обязанности наши обширней, чем у Маки (хотя, несомненно, менее важны), и мы все разъясним в свое время; сейчас же не считаем уместным что-либо уточнять, особенно в том, что касается промахов нашего героя, которого мы намерены принимать целиком, каков он есть, предоставляя ему жить во всех отношениях праведной жизнью. Не хотим мы, забегая вперед, и сообщать что бы то ни было о возможном возвращении Бенито Кастро. Это выглядело бы преждевременным и определенно нарушило бы ход событий. Конечно, ради стариковских чувств надо бы нам сделать это прямо сейчас, но кому не известно, сколь терпеливо отцовское сердце в разлуке? Знакомый крик прозвучит и погаснет в нем.
Медленно надвигается ночь. Пшеничное поле превращается в бурное темное озеро, и деревня тонет в долине, словно в бездне. Но вот зажигается свет, за ним еще, еще… Красные огоньки тепло и уютно мерцают в ночи. Небо затвердело, как черный камень, а на горных пиках медленно гаснет закат. Маки знает, что этой ночью луны не будет, но он чувствует ее вдалеке, словно она спит где-то в неведомой стране тени, устав служить человеческим нуждам и радовать детей. Да ведь и он начинает уставать! Ничего, луна появится на этой неделе и выгонит из него мрак, эту липкую тьму, которая пропитала его плоть, вычернила до самых костей. Хижины селения приветствуют его дрожащими огоньками. И от часовни исходит неяркое сияние, — видно, благочестивый прихожанин затеплил свечи на алтаре. Силен и чудотворен святой Исидор Пахарь! У его изображения в Руми — своя история, давняя, пустившая во времени корни, прочные, как вера верных или, если этого мало, как память о славных делах. В отдаленные времена где-то поблизости собирались основать город и будущие соседи разделились на две группы. Одна из них, большая, желала поселиться в долине, где росли чиримойо, другая — среди горных пастбищ. Победило большинство, и город начал строиться в долине. Но святой, избранный его покровителем, распорядился иначе. Неожиданным и непонятным образом он очутился в одно прекрасное утро на том самом холме, на котором строить не стали, перенесшись туда, как говорится, еще до первых петухов. Упорные жители долины отнесли статую на первоначально отведенное ей место. Однако Исидор был не из тех, кто легко сдается. Ни с того ни с сего он снова оказался рано утром на вершине холма и гордо встречал там первые лучи солнца. Непоколебимое большинство повторило свой прежний маневр. Но и в третий раз Исидор совершил в ночи немыслимый прыжок. Тут уж все смекнули, что дело нешуточное, и постановили строить в горах. Городок так и назвали — Святой Исидор Горный; а поскольку было там уж очень неровно — дома чуть ли не висели друг над другом, и обитатели их взбирались по переулкам на четвереньках или цепляясь за веревки, за что их всех и прозвали «горными козами». Травы там было вдоволь, и люди развели коров, овец и лошадей. Все процветали, и годы не были им в тягость. Но оттого ли, что они не справили должным образом какого-то праздника, или по какой иной причине, рассердившей святого, он наслал на них страшное землетрясение, и обрушились все дома, кроме церкви. Почти все жители погибли, а оставшиеся в живых много спорили о замыслах святого. Одни предполагали, что его, пахаря, разгневала их склонность к скотоводству, другие думали, что престольный праздник не удался, а более всего ссылались на явное преобладание в городе внебрачных связей над законными союзами. Мудрейшие же высказались в том смысле, что двух мнений тут быть не могло, ибо факты говорят за себя: разрушив весь город, кроме храма, святой неприкрыто выразил желание, чтобы жители удалились и оставили его в одиночестве. Ясно, что уйти при таких обстоятельствах — самое благоразумное, поскольку ссора со святым до добра не доведет. Во всяком случае, он уж сумеет выказать свои подлинные намерения, если они сейчас неверно их уразумели. Жители гор сильно побаивались своего сердитого покровителя и потому, покинув холмы, поселились в долине. С тех пор груда развалин окружала церковь, где вместо молитв в тревожные грозовые ночи раздавался лишь голос грома. Общинники Руми тоже решили молиться именно ему, святому Исидору. Монахи и священники объяснили им силу молитвы, и они вышли в путь, чтобы перенести святого к себе. Он, по милости своей, им не противился. Помня о его склонности к ночным побегам, церковь не возводили, и пятнадцать дней держали его под наблюдением. Святой неизменно встречал утро в одном и том же месте (по преданию — у ольховой рощи), явно выражая, что хочет там остаться. Тогда построили прочную церковь, в которой и совершалось поклонение. Церковь была без купола, а колокол висел на толстой поперечной балке, соединявшей голые боковые стены тесного притвора. Дверь бог знает из какого дерева тихо жаловалась па то, что до сих пор не может обратиться в прах. Но у колокола звук был ясный, исполненный мощи и свежести, его было слышно за много километров, и ему хором вторили окрестные горы. У него тоже была своя история, или, лучше сказать, своя легенда, потому что никакой даже самый самонадеянный рассказчик не мог полностью поручиться за ее достоверность. Безусловно, можно было утверждать, что колокол этот изготовлен знаменитым литейщиком Санчо Хименесом де ла Куэва в 1780 году, ибо так было начертано на бронзе; но никому не удавалось разузнать, как же литейщик его изготовил. В свое время ходили слухи, что поистине небывалой звучностью своих колоколов литейщик обязан колдовству. Гипотезу о примеси золота в сплаве отвергли на том основании, что за работу мастер брал не слишком дорого, и стали говорить, что он похищает людей, обезглавливает их и подбавляет в бронзу человеческую кровь, которая навечно придает металлу отзвук человеческого голоса. В Руми созывали верующих, гремя трещотками и отбивая дробь на барабане, пока один землевладелец, еретик, возвратившийся из Лимы, отбыв депутатский срок, не объявил о продаже знаменитого колокола из своей домовой церкви. Общинники приобрели его за сто солей и гордились с тех пор таинственным, древним, величественным звоном. Во всей округе не было такого колокола — он пел и смеялся живым, тихо плакал по усопшим, а когда звонил в канун праздника, голос его разносился от вершины к вершине, из дали в даль. В праздничный день, призывая на мессу или напутствуя крестный ход, он переливчато и звонко славил Исидора, и горы радостно откликались, а у прихожан колоколом билось сердце. Святой был доволен и осыпал Руми благословениями, как осыпает сеятель зерном вспаханную землю. Еще бы, у него было все — и колокол, и свечи в алтаре, и богатые празднества, и любовь всей общины! В его день устраивали процессию. Носилки, на которых он стоял, были полны фруктов, и сам он походил на хозяина перегруженного плота, плывущего по многоцветной реке верующих, столпившихся на главной улице. Сравнение стало бы совсем точным, если бы процессию не открывала упряжка волов, которую погонял другой Исидор, живой и бравый. Рога у волов были увиты цветами, а парень, державшийся за плуг, надевал в тот день такой же плащ и такое же сомбреро, как святой. Умелый погонщик и пахарь проводил по земле борозду, наглядно свидетельствовавшую о рвении и силе небесного земледельца. В последующие дни святой глядел с паперти на народное ликование. Люди ели, пили и плясали ночи напролет. Плясуны, блестя переливчатыми украшениями, сопровождали свой танец ритуальной песней:
Романы Сиро Алегрии приобрели популярность не только в силу их значительных литературных достоинств. В «Золотой змее» и особенно в «Голодных собаках» предельно четкое выражение получили тенденции индихенизма, идейного течения, зародившегося в Латинской Америке в конце XIX века. Слово «инди́хена» (буквально: туземец) носило уничижительный оттенок, хотя почти во всех странах Латинской Америки эти «туземцы» составляли значительную, а порой и подавляющую часть населения. Писатели, которые отстаивали права коренных обитателей Нового Света на земли их предков и боролись за возрождение самобытных и древних культур Южной Америки, именно поэтому окрестили себя индихенистами.
«Полтораста лет тому назад, когда в России тяжелый труд самобытного дела заменялся легким и веселым трудом подражания, тогда и литература возникла у нас на тех же условиях, то есть на покорном перенесении на русскую почву, без вопроса и критики, иностранной литературной деятельности. Подражать легко, но для самостоятельного духа тяжело отказаться от самостоятельности и осудить себя на эту легкость, тяжело обречь все свои силы и таланты на наиболее удачное перенимание чужой наружности, чужих нравов и обычаев…».
«Новый замечательный роман г. Писемского не есть собственно, как знают теперь, вероятно, все русские читатели, история тысячи душ одной небольшой части нашего православного мира, столь хорошо известного автору, а история ложного исправителя нравов и гражданских злоупотреблений наших, поддельного государственного человека, г. Калиновича. Автор превосходных рассказов из народной и провинциальной нашей жизни покинул на время обычную почву своей деятельности, перенесся в круг высшего петербургского чиновничества, и с своим неизменным талантом воспроизведения лиц, крупных оригинальных характеров и явлений жизни попробовал кисть на сложном психическом анализе, на изображении тех искусственных, темных и противоположных элементов, из которых требованиями времени и обстоятельств вызываются люди, подобные Калиновичу…».
«Ему не было еще тридцати лет, когда он убедился, что нет человека, который понимал бы его. Несмотря на богатство, накопленное тремя трудовыми поколениями, несмотря на его просвещенный и правоверный вкус во всем, что касалось книг, переплетов, ковров, мечей, бронзы, лакированных вещей, картин, гравюр, статуй, лошадей, оранжерей, общественное мнение его страны интересовалось вопросом, почему он не ходит ежедневно в контору, как его отец…».
«Некогда жил в Индии один владелец кофейных плантаций, которому понадобилось расчистить землю в лесу для разведения кофейных деревьев. Он срубил все деревья, сжёг все поросли, но остались пни. Динамит дорог, а выжигать огнём долго. Счастливой срединой в деле корчевания является царь животных – слон. Он или вырывает пень клыками – если они есть у него, – или вытаскивает его с помощью верёвок. Поэтому плантатор стал нанимать слонов и поодиночке, и по двое, и по трое и принялся за дело…».
Григорий Петрович Данилевский (1829-1890) известен, главным образом, своими историческими романами «Мирович», «Княжна Тараканова». Но его перу принадлежит и множество очерков, описывающих быт его родной Харьковской губернии. Среди них отдельное место занимают «Четыре времени года украинской охоты», где от лица охотника-любителя рассказывается о природе, быте и народных верованиях Украины середины XIX века, о охотничьих приемах и уловках, о повадках дичи и народных суевериях. Произведение написано ярким, живым языком, и будет полезно и приятно не только любителям охоты...
Творчество Уильяма Сарояна хорошо известно в нашей стране. Его произведения не раз издавались на русском языке.В историю современной американской литературы Уильям Сароян (1908–1981) вошел как выдающийся мастер рассказа, соединивший в своей неподражаемой манере традиции А. Чехова и Шервуда Андерсона. Сароян не просто любит людей, он учит своих героев видеть за разнообразными человеческими недостатками светлое и доброе начало.
Образ Христа интересовал Никоса Казандзакиса всю жизнь. Одна из ранних трагедий «Христос» была издана в 1928 году. В основу трагедии легла библейская легенда, но центральную фигуру — Христа — автор рисует бунтарем и борцом за счастье людей.Дальнейшее развитие этот образ получает в романе «Христа распинают вновь», написанном в 1948 году. Местом действия своего романа Казандзакис избрал глухую отсталую деревушку в Анатолии, в которой сохранились патриархальные отношения. По местным обычаям, каждые семь лет в селе разыгрывается мистерия страстей Господних — распятие и воскрешение Христа.
Историю русского военнопленного Григория Папроткина, казненного немецким командованием, составляющую сюжет «Спора об унтере Грише», писатель еще до создания этого романа положил в основу своей неопубликованной пьесы, над которой работал в 1917–1921 годах.Роман о Грише — роман антивоенный, и среди немецких художественных произведений, посвященных первой мировой войне, он занял почетное место. Передовая критика проявила большой интерес к этому произведению, которое сразу же принесло Арнольду Цвейгу широкую известность у него на родине и в других странах.«Спор об унтере Грише» выделяется принципиальностью и глубиной своей тематики, обширностью замысла, искусством психологического анализа, свежестью чувства, пластичностью изображения людей и природы, крепким и острым сюжетом, свободным, однако, от авантюрных и детективных прикрас, на которые могло бы соблазнить полное приключений бегство унтера Гриши из лагеря и судебные интриги, сплетающиеся вокруг дела о беглом военнопленном…
«Равнодушные» — первый роман крупнейшего итальянского прозаика Альберто Моравиа. В этой книге ярко проявились особенности Моравиа-романиста: тонкий психологизм, безжалостная критика буржуазного общества. Герои книги — представители римского «высшего общества» эпохи становления фашизма, тяжело переживающие свое одиночество и пустоту существования.Италия, двадцатые годы XX в.Три дня из жизни пятерых людей: немолодой дамы, Мариаграции, хозяйки приходящей в упадок виллы, ее детей, Микеле и Карлы, Лео, давнего любовника Мариаграции, Лизы, ее приятельницы.
В романе известного венгерского писателя Антала Гидаша дана широкая картина жизни Венгрии в начале XX века. В центре внимания писателя — судьба неимущих рабочих, батраков, крестьян. Роман впервые опубликован на русском языке в 1936 году.